…Ей уже было немало лет – двадцать девять. Из них шесть с половиной она встречалась с неким Мехриным, молчаливым, глубоко семейным человеком, который посещал её строго по четвергам и, видимо, намеревался это делать до глубокой старости. Каждый раз он приносил с собой в нагрудном кармане аптечный двухкопеечный пакетик с надписью цвета марганцовки «изделие № 2». Обычно минут через двадцать после его прихода программа визита была исчерпана. Мехринская молчаливость носила глобальный характер и вынуждала тех, кто с ним общался, невольно мельтешить, тем самым подтверждая закон о моральном превосходстве неподвижного предмета перед движущимися. Иногда он всё же открывал рот, чтобы, допустим, известить Лору, какая паразитка у него жена, называя при этом девичью фамилию супруги – Салова.
Лора поначалу робела и волновалась, потом сильно недоумевала, потом плакала после его уходов, потом снова плакала, потом однажды послала его к чёрту вместе с его пакетиками. Но он вскоре пришёл опять, как ни в чём не бывало, и она даже обрадовалась, потому что не могла добиться от себя полного равнодушия к Мехрину, и уж лучше он, чем вообще никого. Настало время засушливое, бесслёзное, что-то вроде усыхания души.
Сидельников свалился ей на голову как бестолковый июньский ливень, налетел как стихийное недоразумение, и она поняла почти сразу, что сопротивляться этому налёту не хочет и не будет. Привыкнув иметь дело с тоскливым ожиданием неизбежностей, она впервые ощутила, что это ожидание может иметь сладкий привкус и вызывать трепет, подобный трепыханью бабочки в животе.
Но, кстати сказать, то, что поняла она, вовсе не было очевидно для него. И если с одной стороны возникшего уравнения во все глаза глядит, никак не может наглядеться Неизбежность по фамилии Сидельников, то с другой – под именем Лора живёт своей взрослой закрытой жизнью полная Невозможность.
Он ни на что не имел права, потому что ходил всегда в одних и тех же зелёных брюках, кургузых, купленных матерью ещё в позапрошлом, восьмом классе, потому что был сопляк и мерзавец, потому что стеснялся самого себя рядом с этой длинноногой леди, – и на что, спрашивается, он мог надеяться? Но он, слава богу, ни на что и не надеялся, когда, вдохновлённый двумя тарелками счастья в личной жизни, на следующий день продал букинисту несколько любимых книг, что позволило четыре утра подряд покупать у любезных старушек пасмурные розы, которые он даже не решался вручать по назначению, а с оглядкой заталкивал, царапая руки до крови, в почтовый ящик Лоры.
В те дни, когда Сидельников таскался по городу, как курица с яйцом, с этими полумёртвыми от страха розами, сужая круги в неотвратимой близости к одному-единственному на свете адресу, Лора предприняла хозяйственные меры, не вполне понятные ей самой. В среду, придя с работы, она позвонила ближайшей соседке Дарье Константиновне, чтобы узнать, просыхает ли в данный момент Дарьин муж Николаич. Оказалось, он уже вторые сутки отлично владеет собой. Через полчаса прямой, как штык, Николаич и его закадычный партнер по забиванию козла Пётр вынесли из квартиры Лоры старый, но крепкий диван, бережно спустили с третьего этажа и, как им было сказано, доставили его на помойку.
Вечером в четверг прибыл неизменный Мехрин, он явно торопился и, не найдя в надлежащем месте нужную мебель, выказал лицом сначала оторопь, затем недовольство. В ответ он услышал, что – всё, на этот раз уж точно всё. Мало того, сюда, к ней домой, ему больше нельзя, могут быть последствия. Сам должен понимать. Ничего не понимающий Мехрин многозначительно кивнул, сказал «ну-ну» и удалился. Его озаботил намёк на последствия, худшим из которых могла быть огласка, недопустимая при его семейном, а главное – служебном положении. Но и терять то, чем давно овладел, отдавать своё неизвестно кому он не собирался. Не далее как вчера за бутылкой коньяка с приятелем, правда, младшим по званию, он вдруг расчувствовался и от души похвастал, какие качественные груди у его любовницы. Да и всё остальное… Так что Лорой он дорожит. Но пока лучше воздержаться от посещений на дому до выяснения обстоятельств. А для этого можно заехать к ней на службу – завтра же, в обеденное время.
Назавтра он вошёл в кабинет Лоры с тем же приятным чувством, с каким являлся к ней все эти годы, приезжая на своем «Москвиче» каждый четверг (день политучёбы, согласно легенде), – словно каждый раз делал ценный подарок этой странноватой непрактичной женщине, которую считал неудачницей. Мехрин не рисовался перед ней, но всё же был очень доволен собственным поведением: общаясь, голову держал в профиль, никакой суеты, ни одного лишнего слова (женщинам это вроде как нравится). И тут тоже, войдя, молча придвинул кресло, уселся поплотнее, поместил шляпу на стол и, глядя перед собой в сторону окна, немного выждал, чтобы дать возможность Лоре оценить сам факт его прихода, слегка понервничать (они без этого не могут), поискать слова для объяснений.
Она и вправду нервничала, терзала носовой платочек, но объясняться почему-то не желала. Она только повторила слово «всё» и сухо добавила: «Уйди, пожалуйста». Мехрин, знающий цену капризам, предпочел не расслышать. Но что-то не срасталось. К тому же совсем не вовремя в дверь постучали, вошёл парень лет шестнадцати-семнадцати, давно не стриженный, в болоньевой куртке и коротковатых брюках защитного цвета. Шпана какая-то, отметил Мехрин, но, судя по выражению лица, вроде как смышлёный, начитанный… Вошедший застенчиво поздоровался и сразу отошёл к окну, где и притулился, опершись на подоконник, в позе терпеливого ожидания. Мехрину пришлось отвернуть голову от окна к столу и ради приличия хоть что-то произнести: «Ну-ну… Так, значит. И что?» Теперь не расслышала она. Платочек находился в критическом состоянии.
Сидельникову незнакомец в кресле напоминал утёс. Хотелось, чтобы он поскорее ушёл. Но от утёса этого можно ждать вечно. А даже интересно, какое происшествие могло бы его стронуть с места?
Еле слышным пустым голосом Лора снова попросила Мехрина уйти. Она была страшно красивая, но выглядела как наказанная школьница.
Мехрин не шевельнулся.
– Сударь, – сказал начитанный Сидельников, – вас просят покинуть помещение.
Его уже осенила инженерная идея: если предмет неподъёмен, можно выносить по частям.
– Это, вообще, кто здесь такой? – медленно спросил Мехрин, обращаясь к столу.
В следующую минуту Сидельников испытал захватывающее чувство невесомости, когда, оттолкнувшись от подоконника, плавно подлетел к столу, ухватил двумя пальцами мехринскую шляпу, взмыл назад и вверх к открытой форточке и выпустил свою добычу на волю. Покуда шляпа, как жирная галка, косо рассекала воздушные слои толщиной в четыре этажа и садилась на асфальтовом побережье аккуратной лужи, Мехрин успел вскочить, сделать несколько хаотичных мелких движений и, ни слова не говоря, выбежать вон.
Сидельников готовился к испытанию более сложному, чем изгнание утёса.
– Может быть, вы согласитесь, – начал он, – пойти со мной, если бы вот… В субботу. Потому что есть уже билеты. Просто я сегодня шёл…
Она глядела на Сидельникова долгим взглядом снизу вверх, тем драгоценным взглядом, который останется в жизни одной из самых больших щедрот, прожитых необратимо. Но пока он всё ещё длится, и серо-голубые льдистые радужки, опрокинутые в невидимый жар, начинают плавиться и прибегают к защите слабой заресничной тени. Косноязычное приглашение Сидельникова вместе пойти на знаменитый французский фильм о любви уже казалось ему самому не то вульгарностью, не то детским лепетом. Его сейчас поставят на место, и надо будет что-то делать с этим горьким наждаком во рту.
Но она сказала:
– Я пойду с тобой куда захочешь.
В субботу вечером они так и не вспомнили о билетах в кино, потому что сидеть вдвоём дома на кухне было не менее завидной участью, чем в темноте зрительного зала. Оказалось, что можно, не дожидаясь поводов или разрешений, выпить вдвоём бутылку вина с мужественным названием «Рислинг». (Пробку, за неимением штопора, протиснули внутрь.)
Оказалось, что дико проголодаться на ночь глядя – обычный случай для обоих и можно в аккурат к полуночи нажарить целую сковороду картошки, чтобы вдвоём её приговорить.
Ни с того ни с сего оказалось уместным забраться в ванну вдвоём и вымыть друг друга с головы до ног, при этом стесняясь целоваться и не стесняясь намыливать сразу четырьмя ладонями всё головокружительно женское и чересчур мужское. «А вот слушай…» – начинал Сидельников, то есть продолжал тысячу первый кухонный разговор. «Отдел культуры слушает», – отвечала она, вытряхивая воду из уха. И в этот момент для обоих не было ничего смешнее, чем сочетание слов «отдел культуры». Оказалось, что уже поздно, полвторого, трамваи выдохлись, но он может остаться. (Сидельников с радостью вспомнил, что суббота, значит, дома не ждут – он как бы ночует у Розы.)
