— Хорошо: возможно, он сидел в этом эль-тэ-пэ — но что изменяется по существу? Он говорит про ужасные случаи на производстве...
— Щщух — пальцы — ни одного? Левая нога хрусть, балка чпок, голова как орех? Ой, я вас умоляю, Федя...
— Нет, не может быть!.. Он правду говорит! Вы пытаетесь сделать вид, что не слышите этой правды... Нет, нет, пожалуйста, дайте сказать! Если даже вы правы, если некоторые детали он приукрасил, но в глубине — ведь он прав?! В глубине ведь всё просто, всё очень просто! Им плохо живётся — а нам хорошо! Они нищие — мы богатые! Они плачущие — а мы смеющиеся, причём изощрённо смеющиеся, издевательски над ними же и смеющиеся!.. подождите, позвольте договорить!.. Мы здесь с вами в Швейцарии, или на Кипре, или на Адриатике, или даже в России — но всё равно — в благоустроенном доме, в хорошем автомобиле, мы сытые, мы довольные — а они на холоде: всё как он говорит, на снегу, на ветру... Это так просто: им плохо, а нам хорошо! Мы не можем от этого убежать, мы не можем от этого отшутиться, потому что au fond 10... dans le fond, в глубине, в евангельской глубине — это крайне несправедливо, неправедно!..
Дмитрий Всеволодович аккуратно выдержал паузу.
— Вы закончили?
Федя перевёл дух.
— Я закончил.
— В самом деле? — с иронией переспросил Дмитрий Всеволодович. — Я могу говорить? Мерси.
Однако сразу не стал ничего говорить, а помял пальцами подбородок, потом быстро потёр подлокотник кресла, как будто стирая невидимое пятно...
Федя внимательно следил за пальцами Дмитрия Всеволодовича. Пальцы были крепкие — коротковатые, но хорошей формы, с круглыми аккуратно подстриженными ногтями.
Сам Фёдор стеснялся своих длинных рук, и если делал жесты, то не нарочно, а только в забывчивости: и когда вдруг ловил себя на том, что неопределённо помавает в воздухе, то спохватывался и руки прятал.
А Дмитрий Всеволодович жестикулировал много и с удовольствием: поднимал палец, тыкал им, щёлкал, потирал руки — и всё получалось ловко и выразительно.
— Раз уж мы собрались — крупные знатоки Достоевского... — усмехнулся Белявский. — Тогда я поиграю немножко в Фёдор-Михалыча. Помнят все «Легенду об инквизиторе»? Федя помнит, конечно... Вот странно: самая ведь беспомощная глава! Севилья какая-то, инквизитор... кошмар, вампука — и ведь считается многими: лучшее, что написал Достоевский...
4- И сам Достоевский считал так, — добавил Федя.
—- Ну, сам автор вообще никогда не знает, что написал, на Фёдор-Михалыча тут кивать нечего... Эта Севилья — ну ведь абсолютно картонная декорация: ночь пахнет лимоном, бледный старик — ну ведь опера, оперные злодеи, пародия! У Пушкина за полвека до этого в «Дон Гуане» уже перепевка Байрона, вторая свежесть, а у Фёдор-Михалыча — уже получается не вторая, а третья свежесть, лубок, пародия на пародию... зато «иде-ея»! Вообще, я считаю, закон искусства: хочешь художественно — прости-прощай любая идея... А желаешь «идею» — рисуй лубок! а ещё лучше бери готовый, к которому за полвека привыкли... Ну вот и я, по примеру Фёдор-Михалыча... Что является современным лубком? Как вы думаете?.. Кино, конечно.
Представьте себе кино полувековой давности. Шестидесятые годы. Неореализм... А может быть, даже раньше, пятидесятые: кино чёрно-белое, по экрану штришки... Или даже сороковые; а может, вообще немое. Декорация: порт. Европа, какой-нибудь там Марсель. Или Гамбург. Марсель. Рядом с портом — дешёвое кабаре... Нет, трактир, но с остатками кабаре — самое-самое что ни на есть дешёвое — как сейчас бывает дешёвый стриптиз... За столами матросы, шлюхи... Все пьяные, дым коромыслом, га-га... На сцене танцовщицы — тоже нетрезвые, некрасивые, третий сорт... Вместо портьеры — какая-то грязная тряпка... Номер кончается, перерыв, танцовщицы в перерыве пьют пиво с матросами, прямо тут же, за столиками, — а в это время на сцену, пошатываясь, забирается гипнотизёр. Тоже обрюзгший, опухший... Но кое-что помнит. Остатки былого искусства. Ищет кого-нибудь в зале, жертву себе... находит взглядом — студента. Не знаю, правда, как там оказался студент...
— А если, — предположил Фёдор, — это был юнга?
— Студент. Ну, заходят студенты в портовую забегаловку: дёшево, что бы им не зайти? Студент с тонкой шеей, с юношеским румянцем... Его втаскивают, вталкивают на сцену. Гипнотизёр делает пассы, пассы — и вводит студента в транс. Глаза закрываются у студента, на лице блуждающая улыбка...
И вот начинается самое главное. Гипнотизёр вызывает на сцену самого жуткого отвратительного пропойцу — вонючего, грязного, сального, без зубов... а студент под гипнозом, он спит... Он уверен, что перед ним — прекрасная девушка: ангел света, бутон! Юноша прижимает руки к сердцу, бледнеет, краснеет, страдает, поёт серенаду, и наконец — тянется поцеловать... а вокруг: га-га-га! Гага-га! Страшный гогот, до сблёва!..
Ясна аналогия? Сами чувства — прекрасны! Чувства студента — прекрасны. И ваши чувства — прекрасны. Только — неадекватны объекту... Понятно?
— Понятно... — Фёдор помрачнел. — Неясно только, кого у вас представляет гипнотизёр...
— Да целая свора! Пожалуйста, вся «великая русская литература»... Да вон сам Достоевский — крупнейший гипнотизёр! Дипломированный! Все его униженные-оскорблён-ные; нежные бледные проститутки; убийца, который целует родную почву и кланяется на четыре стороны — это же а-хи-не-я, гипноз!., или самогипноз скорее, чувство вины...
— И всё же — хотя я в бреду, по-вашему, с идиотским лицом...
— Почему с идиотским?! С прекрасным лицом, с живыми глазами, прозрачными... Вы на родине где найдёте такие глаза? Вы мне с первого взгляда понравились — вы и Лёля — вы мне симпатичны, и ваши чувства, я повторяю, мне симпатичны, я даже завидую — но объект, объект ваших чувств — не могу, не хочу уважать!..
— Ребяточки... — попыталась втесаться Анна.
— Нет, не верю! — страдая, воскликнул Федя. — Вы рисуете русский народ как пьяное сборище, гогот, и проститутки... Вы видите унижение — и ещё унижаете: это неправильно!..
— Что такое «неправильно»? — утомлённо сказал Белявский.
— Мы, сытые и богатые, будем жаждать и алкать, а они, плачущие и нищие, возрадуются и воссмеются...
— Ой, вот не дай бог они воссмеются! Они та-ак воссмеются, мало вам не покажется!..
— Ребятки, брэк! — Анна встала.
— Вам с вашей швейцарской бородкой народовольческой...
— Брэк, я сказала! Дима!! Ты что завелся с пол-оборота? Что с тобой? Ты вообще как себя ведёшь?
Федя... Федя, скажите мне... вот что: я ночью слышала самолёты -
— Аня, мы не договорили!.. — с неудовольствием сказал Дмитрий Всеволодович.
— Отлично вы договорили. И даже лишку. Как же так, Федя? Кто у вас тут летает, если аэропорты закрыты?
— Э-э... — Федя не сразу собрался с мыслями. — Вероятно, мираж...
— Не мираж! Я слышала самолёты!
— Нет, нет, «Mirages», военные... истребители. Здесь поблизости авиабаза, в Майрингене...
— Какие еще «Миражи»? — Дмитрий Всеволодович был раздосадован тем, что его перебили. — «Миражи» устарели сто лет...
— А разве можно летать, если вулканический пепел? — Анна по-прежнему адресовалась к Феде.
— У вояк свои нормы... — ворчливо сказал Белявский. — Своя техника безопасности...
— Уф, теперь все понятно. Дима, можно мы улетим отсюда на истребителе?
— Улететь улетим. Но, боюсь, над границей нас встретят... И багаж в бомболюке побьётся...
— Скажите, Федя: есть у вас что-то более... позитивное? Я устала от ужасов. Я хочу сказку на ночь. Есть у вас ддя меня сказка на ночь? Или про любовь? Или что-то смешное?
— Да, есть смешное, конечно... И сказки есть, в своём роде... И про любовь... Здесь же сто часов записей...
— Ну а что же мы с вами ужасы слушаем? Хочу смешное!
IX.
Рассказ об экстравагантном прыжке
Чайку-кофейку?
Водки!
Нет? Тогда ничего. Спрашивайте, сэр.
У меня нет вопросов.
Ну, тема, какую вы хотите услышать?
Любая.
О'кей.
Значит, в Киеве в восемьдесят восьмом году я завоевал первое место за самый экстравагантный прыжок. Кобыла Фабула у меня была. Я занимался конным спортом. Раньше занимался. Сейчас нет. После того, как получил трещину орбиты глаза. Лошадь упала, жердь сломалась, и мне в голову. Получил травму орбиты. Потерял глаз, и всё. После этого не занимаюсь конным спортом. А в вомсь...
в восемьдесят восьмом году занял первое место. Немцы мне подарили гуся.
Гуся?
Живого гуся. За самый экстравагантный прыжок.
А в чём заключалась экстравагантность прыжка?
Потому что лошадь прыгнула не через два такта, а так вот: смотрите... вот жердь идёт — и она прыгнула не так... а вот так — прыг! Как будто боком.
