Остались только Анна, которая давно уже никуда не спешила, и Марина Петровна. Переглянувшись, женщины поставили Шопена и убирали со стола, слушая волшебную музыку. Марина Петровна всегда говорила, что если бы этот вундеркинд, написавший свое первое музыкальное произведение в восемь лет, родился не в Польше, а в Германии, его слава была бы еще более ошеломляющей. Что может сравниться с его вальсами? В них так явственно ощущается связь между его обычной жизнью и музыкой — его лирическим дневником.
Анна замедленными, плавными движениями, в такт музыке, мыла посуду, Марина Петровна аккуратно вытирала ее белым вафельным полотенцем.
— Ну, вот, Анечка, глаза боятся, руки делают, — улыбнулась она.
Анна собрала все цветы из ваз и банок в огромный букет и протянула ей.
— Не надо! — вскрикнула Марина Петровна, заставив Анну вздрогнуть от неожиданности, и, опустив глаза, добавила: — Простите, Анечка, но я ведь не люблю цветы. Я никогда никому об этом не говорила… — Она тяжело опустилась на стул. — Это случилось сорок два года назад… Вы еще даже не родились… Но я помню все до мельчайших подробностей. — Говорила она спокойно, но чувствовалось, что ее сотрясает дрожь. — Мы познакомились с Николаем в университете, в самом начале учебного года. Боже мой, как я тогда была счастлива! Поступила на исторический факультет — и буквально летала! Мы с подругой снимали комнату в одном из арбатских переулков, по тем меркам это была роскошь… Коммунальная квартира, перенаселенная, такой, знаете, огромный коридор с разветвлениями… На стенках — велосипеды, тазы, а в уборной у каждой семьи свое сиденье на унитаз, своего рода гигиена… — Марина Петровна улыбнулась. — Соседи были совершенно потрясающие, такие типажи… Тетя Шура, дородная женщина, полуграмотная. Как она писала! Прямо берестяные грамоты: все буквы подряд, без пробелов и запятых, ее письмена приходилось буквально расшифровывать… Зато добрая! Подкармливала нас. Сама в столовой работала поваром, приносила в судках борщ, кашу, а иногда — настоящие киевские котлеты… Это была еда!.. Еще одна соседка держала в сарайчике напротив петуха и кур… Каждое утро у нас начиналось — как и положено! — с кукареканья. У входной двери висел телефон, а стена вокруг густо исписана цифрами… Марина Петровна посмотрела на Анну и сказала удивленно: — Знаете, некоторые номера я помню до сих пор… — Помолчала. Потом продолжила: — Николай… заканчивал археологическое отделение, собирался в экспедицию на Урал. Я с ним столкнулась случайно, в дверях «гэзэ», так студенты называли главное здание… Он буквально сбил меня с ног! Извинился, попросил разрешения проводить… А какой красавец! Темные зачесанные назад волосы, светлые глаза, ямочки на щеках, широкие плечи… Он был родом из Сибири, и говор у него был необычный, немного окающий. Ах, как мне нравилось его слушать!.. Мы столько времени проводили вместе, бродили по улицам и говорили, говорили… Бывало, зайдем в кинотеатр, а на билеты денег нет, так мы немного потолкаемся у кассы, погреемся — и снова на улицу… Знаете, Анечка, Николай был влюблен в Москву. И хотя прожил здесь всего несколько лет, отлично знал город. Например, научил меня правильно любоваться радиобашней на Шаболовке… Сейчас по ночам эту ажурную башню, которая днем практически не отбрасывает тени, подсвечивают желтыми и белыми прожекторами. Раньше, без прожекторов, важно было подобрать правильный ракурс, и мы разглядывали ее из двора дома на одной из близлежащих улиц. А еще он водил меня «навещать животных» — четырех слонов, обрамляющих открытый бассейн в детском саду близ улицы Щукинской, лосей в первом Хорошевском проезде… Как-то, ворвавшись в мою комнату, схватил меня на руки и громко прокричал: «Марго! Я принесу к твоим ногам все золото мира!.. — и добавил, уже серьезно: — Люблю тебя, и всегда буду любить». В тот вечер мы впервые были близки… За стеной гомонили соседи, в сотый раз рассказывала свой анекдот тетя Шура, но ничто не мешало нам быть счастливыми. Подружка тихо отсиживалась на кухне; я потом перед ней извинилась, конечно… А на следующий день на столе обнаружились билеты в Большой театр. Николай приглашал меня на премьеру «Спартака» в постановке Григоровича. Это было равноценно полету на Марс, Анечка, так же невероятно. Тогда в Большой было не попасть, о балетах мы только слышали, в основном читали рецензии на триумфальное выступление труппы за рубежом, а оперу изредка передавали по радио, причем обычно почему-то со второго акта. А о том, что было в первом, рассказывал диктор. В конверте с билетами лежала записка: «Встречаемся в шесть у Большого на Театральной!» Николай любил старые названия и никогда эту площадь иначе не называл.
Собирали меня всей коммуналкой. Подруга одолжила лакированные туфли. Они были чуть великоваты, и в носки я затолкала немного ваты. Женщина, что сдавала нам комнату, вынесла мне прекрасную расписную шаль и сумочку, оставшиеся от мамы. Соседка, что держала кур, притащила великолепное петушиное перо, черно-зеленое, переливающееся, и мы долго пытались приспособить его на шляпку, но не получилось… Чуть ли не впервые я подкрасила глаза и губы, чувствовала себя очень красивой и неприлично счастливой. Шла по городу, размахивала старинным ридикюлем из крокодиловой кожи с серебряным замочком… Приехала я первой. Без четверти шесть уже стояла у входа, искала его глазами. Рядом с театром было довольно оживленное движение. Наконец я услышала его голос: «Марго! Я лечу к тебе!» — и увидела его улыбку. И тут — жуткий удар, визг тормозов. Никогда я не слышала более ужасного звука. Все кричат, собралась толпа. Какая-то женщина бросила авоську на асфальт и опустилась на колени, громко рыдая. «Волга» резко затормозила и въехала на тротуар. От угла здания бежал бледный до зелени милиционер. А я все еще ничего не понимала. Наконец, когда подошла, и толпа расступилась, я увидела… Николай лежал на мостовой с улыбкой на лице, а вокруг были рассыпаны тюльпаны, которые он купил для меня…
Марина Петровна замолчала, на лице и шее выступили красные пятна, губы дрожали. Она не плакала, просто сидела, и глаза ее были безжизненны. Анна с грустью глянула на ни в чем не повинные цветы, источавшие нежные ароматы. Что ж, можно оставить их здесь, в архиве, разнести по кабинетам, самый большой букет поставить в читальный зал…
Они с Мариной Петровной вышли из здания молча. Анне хотелось обнять эту хрупкую, все еще очень красивую женщину. Но она не сделала этого, испугалась нахлынувших чувств. Почему мы всегда боимся самих себя и своих лучших порывов? Анна посадила Марину Петровну на автобус и медленно побрела к станции метро. В вагоне было немноголюдно. Она думала о только что услышанном и о том, каким хрупким оказывается счастье. Кто-то посылает тебе великую любовь, а потом вдруг отбирает ее, нелепо и безжалостно. И люди живут дальше, без любви, и сохраняют «крепкие» семьи, ячейки общества.
Когда она вышла на своей станции, накрапывал дождь.
Начала писать и задумалась — зачем я вообще пишу? Но мне кажется, это зачем-то нужно, поэтому продолжаю… Это как письма в никуда о чем-то таком, от чего хочется освободиться. Недавно подруга прислала мне книгу «Техника исполнения желаний». Оказывается, есть даже такие. Техника, по сути, простая: нужно представить то, что желаешь, и нарисовать на бумаге, потом внутренне пережить этот момент и искренне ему порадоваться. А потом это отпустить, выбросить из головы. Вот так и я пишу эти строки — словно переживаю заново свою жизнь.
Пока что мои записи довольно печальны, но будут и другие. Я вырвала и выбросила лист с одной историей, но о ней после…. Это, наверное, та самая личная история, которую учит стирать Кастанеда.
Я очень хорошо помню тот день, когда вдруг осознала, что обижаю людей. Несколько последующих недель превратились у меня в сплошное «прощеное воскресенье» — я звонила, назначала встречи, ловила взгляды и просила прощения. Никогда не понимала смысла исповеди в том виде, как она существует сейчас; если мне отпустит грехи посторонний человек, это ничего не даст, прощения надо просить, глядя в глаза. И меня до слез трогало то, что меня прощали.
И еще. Я прощаю любимым людям то, что не могу простить себе. И недавно мне стало страшно. Понимаю, бывает всякое, какой-то один поступок не характеризует личность человека в целом и не изменит мое о нем мнение, но любить его так, как раньше — я больше не смогу. Во мне появится еще один кристаллик льда, из которых потом можно будет сложить слово ВЕЧНОСТЬ.
Пусть то, что умерло, остается мертвым, но я надеюсь, что «прах, в прах возвратившись», даст плодородную почву живущему ныне…
Шум дождя… Шум дождя… Что за глупость вертится в голове. Иногда надо всем довлеет полная ерунда, наподобие навязчивой идеи о брошенном на тебя мимолетном взгляде, или того хуже — о покупке новой сумки. Анна стремительно шла по Тверской, свернув на нее из своего переулка. Все самое новое и лучшее в Москве начиналось с Тверской. Когда-то по ней отправлялись в путь первые дилижансы, потом — первая конка-вагон. А в конце девятнадцатого века по Тверской был пущен первый московский трамвай. И люди несказанно радовались каждому подобному событию. Сегодня, когда город уже ничем не удивишь, ни новой информацией, ни количеством развлекательных мероприятий, все реже встречаются на лицах улыбки, а если и встречаются, то с оттенком грусти.
