Тогда все вокруг отзывались об Эммануэле почтительно. Говорили, что большой ученый рав Лидер, раввин Иерусалима, сказал о нем, что он еще станет Виленским Гаоном своего поколения. Несмотря на то что Эммануэль был одним из основателей Беэрота и, кроме густой черной бороды, украшавшей лицо, носил, как все его товарищи, клетчатую рубашку навыпуск, а также сандалии и цицит, никто не сомневался, что он будет их раввином и не станет брать за это плату, а будет зарабатывать в поте лица своего, по вечерам — вершить суд и отвечать на ѓалахические вопросы, а по ночам ему в почтовый ящик начнут бросать анонимные записки с вопросами по теме ритуальной нечистоты, и он будет объяснять, когда женщина чиста для ее супруга, разбирать соседские распри и, конечно, давать уроки по субботам и в пятничном колеле. Вслух никто этого не говорил, но всем было понятно: так и произойдет.
Анат была старше Эммануэля на полтора года. Ко времени их знакомства она только что окончила учебу на дизайнера интерьеров и искала жениха — знатока Торы. Была готова даже зарабатывать на его пропитание, чтобы он мог посвятить себя науке. Когда до Анат дошел слух об Эммануэле, она позаботилась отправить к нему общих знакомых, чтобы те поспособствовали их встрече. И вскоре Анат и Эммануэль встретились в Беэроте, побродили по ухабистым вади[54] под единственным рядом караванов, составлявшим тогда все поселение, наслаждаясь ощущением покорения дикой земли и головокружительными просторами. Они (точнее, Анат) воодушевленно рассуждали о привилегии вернуться на библейские земли и произнести «благословен положивший предел страданиям вдовы»[55]. Десятки поколений ждали этого момента, а им выпало счастье воплотить свою мечту, повторяла она, стать участниками событий, которые им разве что только снились.
Эммануэль молча слушал Анат, лишь изредка вставляя замечание, но неприступная стена его отстраненности чем-то ее очаровала. Она воображала, как осаждает эту стену, как строит у подножия ее валунов насыпь, незаметно взбирается по шаткой стремянке, а оказавшись наверху, сообщает ему: вот и все, мой милый, я уже внутри — и начинает высаживать плодовые деревья, особенно любимые ею лимоны, и траву. Только когда Эммануэль завел речь о своем хавруте из ешивы, Идо Беэри, глаза его засияли, плотина внутри прорвалась, потоком полились подробности о том, как они познакомились, как вместе учились, чем занимались на каникулах и, конечно, об ужасном сражении при Султан-Якубе. По его словам, с тех пор и только с тех пор он так полон клокочущего в сердце горя по другу юности — единственному понимавшему его и равному ему в учебе, — с тех пор и только с тех пор он так погружен в глубокое молчание, так спрятан в собственном большом обезоруженном теле, так закрыт и холоден.
Прогуливаясь, они дошли до цистерны, присели рядом с ней, Анат принялась выдергивать из новых кроссовок непокорные колючки, упорно цеплявшиеся за подошву, и Эммануэль вдруг спросил ее, что она в нем нашла.
«Нет, в самом деле, я честно спрашиваю, ты полна энергии, на что я тебе нужен?» — и впился в нее полным беспокойства взглядом. Рассмеявшись, она ответила: «Ты мне еще как нужен, — и вскоре добавила, что знает: он будет совмещать изучение Торы с работой в оптике и что ее ничто не пугает. — Я знаю, что, когда ты поймешь это, ты еще посвятишь все свое время Торе. А если и нет, я все равно люблю тебя и хочу быть с тобой». — И она беззаботно засмеялась, зная, что эта стена, воздвигнутая Эммануэлем между собой и внешним миром, охраняет сокровище, которое сидит теперь смущенно рядом с нею. И дело вовсе не в травме войны, у него просто чересчур чувствительная душа, она-то знает. Анат уже воображала лимонные поля, которые взрастут в стенах его крепости, представляла, как эти стены покрываются густыми лианами дикого винограда и цветами жасмина.
Беэрот быстро разрастался, в нем жило уже около девяти десятков молодых семей, исполненных общинного духа. Почти каждый состоял в одной из множества комиссий поселения, а Эммануэль первые два года служил местным раввином: на недолгом собрании членов поселения предложение Ариэли, чтобы рав Эммануэль Лехави стал раввином Беэрота, было принято единогласно.
То были лучшие годы Эммануэля. Он приходил в синагогу за десять минут до молитвы, после вечерней молитвы произносил ежедневное постановление, занимался суждениями о субботе, кашруте[56] и, разумеется, семейной чистоте, и при этом по-прежнему каждый день ездил в свою оптику. Он открыл пятничный колель, где проводил увлекательные уроки по Танаху[57], в субботу после службы давал урок по разным ѓалахическим вопросам, а после обеда проводил занятие для женщин по недельной главе. Но все это прекратилось спустя ровно два года. Тогда он позвал Анат и сказал ей: «Поселение разрослось, все хотят, чтобы я был активнее, давал уроки детям, произносил речи на имянаречениях и обрезаниях, мирил супругов — знаешь, после нескольких лет брака многие пары перестают ладить и сразу бросаются к раввину. А еще эти бесконечные войны между сефардами и ашкеназами[58] о правильном обряде молитвы, читать ли женщине кадиш или нет, танцевать ли со свитком Торы в женской части или нет — и, что бы я ни сказал, всякий раз кто-то остается недоволен. Так что хватит, сил моих больше нет. Сдалось мне все это».
Анат пробовала поспорить: «Эммануш мой, ведь вся сила роли духовного лидера в том, что у него нет ни секунды покоя, но ты же помогаешь наставлять целую общину на путь Торы, что может быть важнее этого?»
Она попыталась поговорить с равом Лидером, чтобы тот убедил его, но Эммануэль уперся: «Поверь, я правда больше не могу, это одни заботы и только». Он направил письмо в управление, не поддался уговорам председателя остаться, сказал и ему, что больше не может, просто не может. Ариэли неделю кряду почти каждый вечер приходил его умолять, говоря, что пусть прекратит все уроки, только выносит ѓалахические суждения. Но Эммануэль ответил: «Все не так, Ариэли, не так, это серьезная роль, она требует отдачи» — и отправил письмо, всем девяноста семьям Беэрота, сообщая об окончании своей службы раввином поселения и прося с этих пор обращаться к нему «Эммануэль», а не «рав Эммануэль». В конце письма указал; что хотел бы возглавить поиск нового раввина себе на замену. «Я не бросаю дело, а просто хочу посвятить себя профессиональному занятию офтальмологией», — закончил он лаконичное письмо предложением, добавить которое упросила его Анат.
И он в самом деле возглавил группу, которая с большим трудом искала нового раввина для поселения, где с уходом Эммануэля с этого поста усугубились расколы и споры между ашкеназами и сефардами, особенно по вопросам обряда молитвы и расположения сидячих мест на мероприятиях: мужчины и женщины отдельно или смешанно, семьями. Каждая сторона была вооружена арсеналом имен авторитетов, чьи постановления подтверждали ее мнение, и все подкрепляли свои речи именем реб Моше Файнштейна[59], а в последний праздник Симхат Тора[60] всплыл еще и вопрос танцев женщин со свитком Торы, который угрожал расколоть поселение надвое. После каждой такой свары в синагоге Эммануэль возвращался к Анат с ощущением собственной правоты: «Видишь? На что мне весь этот балаган?»
Старожилы Беэрота уговаривали Эммануэля вернуться на должность раввина: если дело за временем, которого не хватает из-за оптики, пусть оставит ее, а поселение обеспечит ему зарплату. Но Эммануэль отмахивался с печальной улыбкой — не в этом суть.
«Но ведь именно то, что вы были одним из основателей, — большое преимущество, вы один можете понять наши тонкости, чужой человек останется чужим, — настаивая, вновь и вновь убеждали они. — Человек со стороны никогда по-настоящему не поймет, что у нас тут происходит».
Каждую субботу после ѓавдалы[61] Ариэли вновь являлся упрашивать Эммануэля «водрузить на лоб венец раввина», но тот мягко, устало глядел на него улыбался и говорил: «Ариэли, мне симпатично твое упорство, но ответ тебе известен».
