Снег пошел, когда стемнело. Ветер бил в стенку навеса, все вокруг побелело, и брезент немного провис.
Я поджарила рыбу и корни на плоском камне, посыпав солью. Тот камень, который раскололся, превратился в тарелки. Жареные корни были на вкус почти как картошка, и Пепла слопала почти все. Рыба вышла вкусная, только кожа у окуня была шершавая, зато мясо белое и сладкое. Потом мы выпили чаю с молоком из пакета и сахаром.
Так здорово было устроиться вдвоем в спальном мешке, накрыться обоими одеялами, слушать ветер и смотреть, как над костром танцуют снежинки.
Глава четвертая
Снег
Когда мне было девять, Пеппе шесть, а Мо еще не пила так страшно, она как-то рассказала нам о наших папашах. Это было до появления Роберта и после мужика по имени Эдди Бин, который курил с Мо траву и оставался на ночь.
Мо родила меня в шестнадцать лет. Моего папу звали Джимми, он был блондин, болел за «Рейнджерсов», и Мо училась с ним в школе. Она говорила, что любила его и что они жили вместе, когда я была у нее в животе. Потом он разбился на машине — вместе с тремя другими парнями он ехал в Глазго, и они все выжили, кроме папы, правда, один стал инвалидом. Его зовут Палли, и иногда он ездит на коляске в «Шпар», я его там видела пару раз. Папа умер, потому что сидел на переднем сиденье и не пристегнулся, и они все были пьяные.
Мо сказала, что она все время плакала, и управа выделила ей новую квартиру — ту, в которой мы жили, с балконом, откуда видно было залив, дамбу и маяк в конце дамбы. По ночам маяк мигает один раз каждые сорок пять секунд.
У нас в квартире было три спальни, кухня, ванная комната с ванной и душем и гостиная с балконом. На балконе я обычно сушила белье.
Мо принесла меня в эту квартиру и почти два года воспитывала. Она говорила, что в это время не пила и не курила траву и поступила ученицей в салон на районе, чтобы стать парикмахером.
Иногда, когда ее не было, за мной присматривал Иэн Леки, отец Мхари, и ее бабуля Пат. Моя мама училась в школе с мамой Мхари, и Мхари родилась за три месяца до меня. Мамы Мхари я никогда не видела. Когда я спросила, что с ней случилось, Мо скривилась и ответила: «Не знаю, детка, но точно ничего хорошего».
В детстве мы с Мхари много играли вместе. У нас был манеж в доме ее папы — дом с садиком и сараем стоял у самой дамбы.
Мо говорила, что встретила отца Пеппы в ночном клубе, что он был студентом откуда-то с юго-востока Нигерии, из племени игбо. Он был высокий, темнокожий и, как сказала Мо, охренительный. Он учился на архитектора, играл в футбол за колледж, говорил по-английски, на языке игбо и еще на четырех нигерийских языках, и еще по-французски, немного по-арабски и по-итальянски, и даже латынь знал. Я думаю, что Пеппа именно поэтому такая умная, и так быстро научилась читать, и любит слова, особенно матерные. Еще она читает книги, а я не читаю, если не считать «Руководства по выживанию».
Отца Пеппы звали Кеннет. Мо говорила, что понравилась ему, потому что она фигуристая (то есть у нее большие сиськи), а он ей понравился потому, что был джентльменом и голос у него был красивый. Мо сказала, что Пеппа похожа на своего отца, а я на своего, потому что я высокая блондинка с большими глазами и большим ртом и у меня мускулистые руки. Отец Пеппы был католик, а мой — протестант.
Мне кажется, что я помню Пеппиного отца. Мне было около трех лет, я торчала на балконе, а он взял меня на руки и засмеялся. От него пахло духами, руки у него были мягкие, он держал меня, и мы вместе смотрели на маяк.
* * *
Утром оказалось, что выпало почти десять сантиметров снега. Мы разожгли костер, попили чаю и пошли проверить силки. Там был еще один кролик. На снегу виднелись следы. Я опознала кролика, благородного оленя, лису и, кажется, белку — под дубом. Но белки вроде бы впадают в спячку, так что это могла оказаться птица.
Мы набрали еще дров, а потом мне пришлось заняться навесом, потому что брезент провис под тяжестью снега. Я сделала этот навес в тот день, когда мы обосновались тут — после того, как прошла пять миль по жаре со всем нашим барахлом. Это было непросто, мы постоянно останавливались и пили воду. Я проложила маршрут с помощью карты и компаса и следила, чтобы мы обошли озеро Лох Трул справа, по лесной дороге, а не по той, где иногда ездили машины. Идти по дороге было просто, но, когда мы дошли до конца озера, пришлось подниматься на холм, метров на пятьсот. Внизу по поросшему травой склону шла овечья тропа, но наверху она стала совсем крутой, и Пеппе пришлось остановиться, а потом и мне. Мы перевели дух и пошли наверх медленно, как советуют на всех сайтах по альпинизму.
Чтобы сделать навес, я натянула паракорд между двумя березами, липучками прикрепила к нему брезент и оттянула назад нижний край. Получился уклон в шестьдесят градусов, который лучше всего подходит для стока воды. Край брезента я прижала камнями, сделала из камней порожек, а потом срезала березовые ветки, чтобы сложить их в лежанку. Пеппа набрала еловых лап, и мы положили их поверх веток. Много-много хвои, чтобы постель была толстой и защищала нас от холода. Сначала еловые лапы немного кололись, но потом слежались и стали очень мягкими и уютными. Лежанку нужно обязательно приподнимать над землей, чтобы не терять тепло. И это все мы сделали после того, как прошли пять миль с грузом и забрались в самую далекую часть леса, которую я нашла на карте. Я позаботилась, чтобы наша стоянка была надежно скрыта деревьями и имела доступ к воде.
Но под весом снега брезент натянулся и пошел морщинами, а паракорд провис, и на нашем навесе появилась складка, в которую мог протечь дождь. Я решила, что нам нужно построить купол.
Купол — это такой полукруглый шалаш, сделанный из веток, выгнутых арками. В руководстве по выживанию есть схема, и там написано, что этот шалаш подходит для длительного проживания, как нам и нужно. Я покрою его брезентом, а сверху — еловыми лапами для тепла.
Я сказала Пеппе, что мы будем строить полукруглый шалаш, а она оскалилась и ляпнула:
— Будем жить в шалаше, потому что мы шалашовки, — и долго еще ржала.
Она часто называет меня шлюхой или лесбиянкой, но это неправда, она просто шутит. Шутки, конечно, немного гомофобные, но я так говорю не только потому, что я не лесбиянка. Правда, когда я убираю волосы назад или надеваю шапку, то становлюсь похожа на мальчишку.
Иногда Пеппа так хохочет, что не может стоять на ногах и вся трясется, как эпилептик. Например, ее ужасно смешит слово «хумус». Когда мы были маленькие и я воровала для нее еду, я как-то принесла ей немного хумуса в банке. Он ей очень понравился, особенно с хлебом, но, когда я ей сказала, как эта еда называется, она чуть не описалась от смеха. Еще она ржет над словом «меконий» — так называются первые какашки новорожденных, в которых очень много опасных бактерий. Она умирает от слова «менструация» — это такой научный термин для месячных. Еще ей нравятся слова вроде «дебил» или «мошонка», а особенно она любит слово «дерьмо» и называть людей дерьмом. В младших классах у нее были серьезные проблемы, когда она написала на доске: «Миссис Гаммон дерьмо».
Если она видит на улице толстого человека, то орет: «Прячьте быстро еду», но это правда смешно. А иногда она говорит: «О, глянь, кто-то обокрал булочную!» А еще ей нравится слово «задница», и она иногда говорит: «Держи свое дерьмо в заднице», когда кто-то ее бесит или рассказывает какую-то ерунду.
Она обожает шотландские деревенские словечки вроде «пентюх» — это слово обозначает жирного человека, который разинул рот и ни фига не понимает. И часто говорит «как бы», а пасмурный гадкий день с дождем называет «дристней».
В ее классе учился мальчик по имени Роберт МакКаллох, и у него была огромная голова. Пеппа звала его Башкой, и он радовался, что у него появилась кличка. Миссис Гаммон сказала, что это травля, а Пеппа ей заявила: «Миссис Гаммон, у него как бы правда большая башка».
