Не думала я, что когда-нибудь еще его увижу. За версту обходила все места, где могла его встретить. Не знаю, как повлиял на него этот разрыв. Каким он стал. И каким стал бы, если б этого не случилось. Сколько раз кто-то может безнаказанно растоптать чувство, сколько раз может пустить кровь не злобной мачехе, а доброй фее, думала я. И опять ему все сошло с рук, опять он пережил это, а я — нет.
Хотя я не могу жить обездоленной, несчастной, — да и не живу. Я начала отношения с другим. Это советовали мне подруги, и они были правы. Я и не замечала, что в тени нашей любви ждет своего момента еще один мужчина. В тени каждой любви можно обнаружить целую армию тех, кто ждет, тех, кто, как только разрешат, тут же поспешат вскарабкаться на освободившееся место. Я не разглядывала его, не анализировала, только видела, что он тут. Хорошо, что ему я нужна такая, какая есть. Плохо переживать по тому поводу, что он мне не нужен, или пускай не настолько. Чем больше он мне не нужен, тем сильнее хочет меня. Бежит за мной, как прирученный домашний питомец, собака скажем. Не походит он на героев сказок о животных, скорее именно на собак, которых прогуливают в парке, или на кошек, которые, когда приходишь домой, мурлыча, трутся о твои ноги. Но он — появился, появился вовремя и сделал все, что для женщины хорошо, когда это сделано. И тогда я выкинула младшего сына бедняка землепашца из головы. Посещая занятия сказочной терапии, убила я в себе сказку, которая все сплеталась, никак не желая кончаться. Бросила я ее в соленый колодец, потом вытащила оттуда, бросила под колеса, потом и оттуда подняла, сунула в горящую печь, потом вынула и оттуда, — а она все еще была немного жива. Пришли янычары, схватили ее, вздернули на дыбу, уволокли в Стамбул, заперли в Семибашенный замок, а она все еще была немного жива. Прошло пять лет, и замуровала я ее наконец в глубокой темнице, и теперь живет она там в неволе, и никакой взрывчаткой нельзя ее оттуда вызволить. На железобетонной стене метровой толщины написано только: НЕТ, так что никто, никогда больше не будет рассказывать эту сказку.
2
Считаешь, ты свободен?
Черта с два.
Для тебя такого состояния, быть свободным, не существует.
За тобой стоит воля, которая, словно штаб какой-нибудь тайной организации, рассылает распоряжения. И вот по нервным волокнам, по жилам спешит приказ, и ты ему подчиняешься, потому что у тебя нет выбора. А я, я свободен, потому что делаю, что хочу, а делаю я то, что ничего не делаю.
Никакая внешняя и внутренняя сила не может принудить меня к действию. Не чья-то сторонняя воля освободила меня, как рабов, чтобы потом им всю жизнь жить на рабской цепи благодарности. Я сам захотел быть свободным — и стал им. Но ты — нет. Да и кому такое придет в голову — считать тебя свободным? Ты всегда делаешь то, что тебе говорят. Что говорила мать, когда ты родился, и что говорил отец, когда велел идти умываться и садиться за стол, когда велел ложиться спать; причем делал ты это не когда захочется, а когда тебе говорили, что нужно ложиться. Если ты делаешь не тогда и не так, как говорят, тебя наказывают. Непослушный, плохой ребенок, говорили тебе, хотя ты не сделал ничего такого, что можно было бы считать объективно плохим, — это было всего лишь то, что не соответствовало распоряжениям, действительным на данный момент. Ты опоздал к началу обеда, — но кто сказал, что обед должен начаться ровно в час, то есть тогда, когда он начался. С таким же успехом он мог бы начинаться в десять минут второго или в два часа. Это было правило, установленное отцом и матерью, правило, для которого нет никаких других объяснений, кроме желания отца и матери.
Потом, после родителей, в твою жизнь вмешивались воспитательницы детского сада и учителя в школе, дежурный учитель на продленке и дежурный воспитатель в колледже, который, как ни смотри, по рангу занимает последнее место в преподавательской иерархии, в глазах тех, скажем так, кто не является преподавателем-воспитателем. Ты, конечно, не забыл, как на вечернем дежурстве он, пьяный, стоял в полумраке и орал, мол, сейчас же вымой коридор. А когда ты ответил, да ведь я только что вымыл, господин учитель, он смачно харкнул на каменный пол, его плевок, желтый от никотина, вонял перегаром. Вымой немедленно, сказал он, и заруби на носу, у меня есть право заставить тебя мыть коридор, причем столько раз, сколько мне захочется, а у тебя есть только одно право: выполнять мои распоряжения. В другой раз ты уже ничего не будешь говорить, просто подчинишься, потому что боишься наказания, боишься, что тебя исключат из колледжа, и ты окажешься за бортом системы образования, и тебе останется, в шестнадцать лет, идти подсобным рабочим в мастерскую термолитья из пластмассы, где хозяин двенадцать часов в сутки выжимает все соки из отчисленных студентов и трансильванских гастарбайтеров.
И напрасно ты в выходные мчишься домой, рассказать, вот, мама, что творится в колледже, дома тебе не верят, потому что не хотят знать, что там творится. Дома хотят знать лишь, что с тобой ничего особенного не случилось, и что твоя дрессировка была успешной, и что у тебя и мысли такой не возникает, чтобы ослушаться старших, и ты с готовностью выполняешь все, что говорят тебе преподаватели.
Если ты пожалуешься директору колледжа, то и тогда абсолютно ничего не изменится, а если изменится, то вовсе не потому, что случилось такое безобразие: просто директор давно уже хотел избавиться от этого воспитателя, чтобы на освободившуюся вакансию пристроить своего хорошего знакомого или дальнего родственника, и происшедшее дает прекрасную возможность это провернуть.
Раз и навсегда предопределено, что ты можешь делать и чего не можешь. И ты делал то, что можно делать, и не делал того, чего нельзя. Мать и отец наказывали тебя за непослушание и награждали за хорошее поведение; эти наказания и награды подготавливали тебя к тому, чтобы ты соответствовал и более широким требованиям. То есть тем требованиям, которые общество предъявляет взрослому человеку. Так же как учителя, преподаватели, да и все прочие взрослые, окружающие тебя, можно сказать, из чистого доброжелательства подготавливали почву для того, чтобы ты как можно лучше соответствовал испытаниям, ожидающим тебя в жизни. Давая тебе распоряжения, они не уставали твердить, что ты учишься жизни, причем делается это не для родителей и не ради хороших отметок, даже не ради того, чтобы, серьезно занимаясь какой-либо учебной дисциплиной, ты узнал что-то новое о мире, — нет, ради жизни вообще. И действительно: благодаря учебе ты получаешь возможность избежать в своей жизни многих серьезных провалов.
Однако если ты не проявлял готовности и способности соответствовать всеобщему порядку, если все попытки приспособить тебя к нему так и остались в итоге неудачными, как это было в гимназии, где ты ни в оценках, ни в поведении не сумел достичь оптимального уровня, — тогда следуют наказания, выговоры, провалы, крикливая ругань учителя математики, угрозы отца, которому пришлось-таки прийти к выводу, что ты совершенно никчемное существо. Уже в детстве ты копишь в себе обиды, которых тебе хватит на всю жизнь. Конечно, до какого-то момента ты будешь думать, что со временем это забудется, раны затянутся, но — ничего подобного. Уколы, травмы, нанесенные тебе учителями и другими взрослыми, на протяжении всей жизни будут саднить и воспаляться на твоем сердце. Заживут они лишь в том случае, если ты отомстишь за них, если вернешь все полученные «удары и обиды, если, как говорится, передашь свою боль тем, кто моложе тебя, своим детям, молодым коллегам, если займешь место в том ряду, в котором находились твои сверстники по колледжу и который подразумевает, что на первом курсе бьют тебя, во втором — ну, по-разному, на третьем оставляют в покое, а на четвертом уже ты можешь бить других. То есть если ты дождешься своей очереди и вернешь другим то, что вытерпел сам… Но ты оказался не таким. Не мог ты мстить другим, ты предпочел, чтобы раны из года в год, словно какая-нибудь дурная привычка или врожденная ненормальность, сопровождали тебя, чтобы размножающиеся в ранах бактерии просачивались в полости тела и отравляли тебя с головы до ног.
