Эфраим Баух - Завеса

В этот момент из-за деревьев действительно вышел странного вида человек. С отрешенными глазами лунатика он прошел мимо, всеми фибрами вслушиваясь в нечто, идущее из наушников, воткнутых в уши. Может, подслушивал, испуганно подумал, Орман и сам удивился такой глупости, явно навеянной разговором с Цигелем. Ведь все, о чем они говорили, давно всем известно, и никаким секретом не является.

Цигель долго провожал взглядом лунатика:

– Знаете, когда я прочел, как вы говорите, вашу «мистификацию» о подземных городах, так ночами не спал. Это было как наваждение. Нечто подобное Красной скале в Иордании, которое притягивало молодых израильтян, и даже приводило к гибели . Любым способом пытались перейти границу и прокрасться к этой скале.

– А вы, оказывается, авантюрист.

– Каюсь.

До сих пор удивляло Ормана это пристрастие Цигеля в последнее время к шпионским историям. Не переставал об этом говорить во время прогулок, вспоминая мелкие детали, которые указывали на то, с какой въедливостью он прочитывал в газетах материалы о шпионах. Он явно получал от этого удовольствие. Начиная очередную шпионскую байку, потягивался до хруста в костях, закрывая глаза.

После этого разговора все стало выглядеть несколько иначе. Между Орманом и Цигелем возникла какая-то неловкость. Упоминание Цигелем стука пишущей машинки напомнило Орману соседа по дому в СССР. Тот явно с какой-то зачарованной неприязнью прислушивался к стуку пишущей машинки Ормана, слышному через стену. Каждый раз, встречаясь, у входа или на лестничной площадке, спрашивал:

– Стучишь?

– Стучу.

– На кого?

– Слышал анекдот, соседушка? – однажды ответил Орман с раскованной ехидцей человека, который ведь и вправду отстукивал переводы для органов и потому, в определенной степени был под их защитой. – В КГБ покрасили двери. Стучать по телефону.

Сосед испуганно взглянул на него, кажется, до глубины души потрясенный такой наглостью и, вполне вероятно, в этот миг поверивший, что Орман еще та штучка, вернее, профессиональный стукач. После этого он обходил Ормана за три квартала, и даже прятался за деревья, чтобы не столкнуться при входе в дом.

Орман давно замечал, с каким придыханием следил Цигель за тем, как он стучит на машинке, случайно зайдя и застав его за этим делом. Цигель был похож на голодного человека, который видит стол, уставленный яствами, и вот-вот у него потекут слюнки.

Следовало каким-то образом отвязаться от слишком назойливого соседа, ибо интуицией Орман ощущал, что это сближение ничего хорошего не сулит.

А, тем временем, шпионские истории в этот относительно спокойный юбилейный год, в котором государству Израиль исполнилось сорок пять лет, шли одна за другой.

Второго сентября полковник в отставке Шимон Левинсон, служивший в разведке, был осужден на двенадцать лет за шпионаж в пользу России.

Четвертого октября, вечером, Цигель ворвался к Орману.

– Вы что, ясновидец, даже телевизор не включили? Все стучите день и ночь.

– Что случилось?

– Путч в Москве. Стрельба во тьме. Непонятно, кто в кого стреляет. Пытаются штурмовать телецентр в Останкино. Я говорил вам, что роспуск КГБ принес больше вреда, чем пользы. Можно ли было при них представить, что такое произойдет?

– Оставьте этих бандитов в покое. Самое великое, что произошло в последние годы это то, что их разогнали.

Многие выходцы из России провели бессонную ночь у телевизоров, не отрываясь от канала Си-Эн-Эн.

При свете наступившего дня танки били прямой наводкой по Белому дому. Затем под конвоем выводили путчистов.

Лица Руцкого и Хасбулатова уже стали плакатными.

Гуляла шутка: если бы Октябрьская революция также транслировалась по телевидению, она пошла бы совсем иным путем.

Знаменательный этот разговор по душам, а точнее, о душе человеческой, произошел поздним вечером в шалаше у Берга, стоящем в сквере, недалеко от его дома в Бней-Браке, в ночь с двадцать шестого сентября на двадцать седьмое девяносто четвертого года. По сути, это была ночь после дня Великого спасения – «Ошана Раба» в праздник Суккот – в преддверии дня, когда празднуют Дарование Торы на Синае – праздник Симхат-Тора.

Для Берга же это была двойная радость: сыну его исполнилось тринадцать лет – возраст совершеннолетия. Теперь он будет «сыном заповеди» – «бар-мицва». Это большое везение, данное Всевышним, праздновать совершеннолетие именно в день Великого спасения.

Та непривычная для Берга торжественность, с которой он пригласил на эту церемонию Цигеля и Ормана, не позволяла даже на миг подумать, что от этого можно уклониться.

Они стояли рядом, накрывшись с головой талесами, и душа каждого из них вытянулась в струнку в безмолвии длящейся паузы перед очередным взрывом молящихся голосов в синагоге – голосовом Храме Книги Книг.

Коэны, все в белом, покрыв лица, качались в молитве, и это настолько потрясало, что ком стоял у горла.

Раздвигали Завесу.

Выносили Тору.

Юношески чистый, звонкий голос сына Берга, читающего выбранный ему фрагмент из Торы плыл небесным веяньем над головами молящихся.

И вот они сидят в шалаше. На празднично накрытом столе горят свечи, а сквозь ветви и листья, покрывающие шалаш, видны звезды.

И такое умиротворение.

Цигель утопает в блаженстве, слушая беседу Берга с Орманом, хотя и не все понимая.

– Пророк Моисей, простирающий руки к небу, – говорит Орман тихим голосом, так, что Цигелю приходится напрягать слух, – непонятен атеисту, являющемуся случайным посетителем на мировом спектакле. Атеист – крайняя песчинка в многомиллионном песчаном вихре, вызванном этим жестом пророка – не обнаруживает связи между собой и жестом, им управляющим. Для него Завеса – обычный лоскут ткани.

– Завеса между небесным и земным неощутима, – говорит Берг. – Но тем более неодолима.

– Как миг между жизнью и смертью. Лучше всех, мне кажется, это выразил русский великий поэт Тютчев. Я сейчас прочту его стихотворение и попытаюсь перевести на иврит, но, конечно, это уничтожит все, я бы сказал, предсмертное очарованье, если такое существует, этих строк, удивительно подходящих к этой ночи, полной такого покоя, от которого теряется дыхание и душа, тает, как свеча…

Цигель слушал, уронив голову на стол.

При последних словах почувствовал, как уплывает в это смешение сизых теней, во мглу самозабвенья.

Очнулся, ибо Берг его снова окатил водой.

– Уже не первый раз он падает в обморок, – услышал он как бы сквозь сон голос Берга. – Чувства ли его и вправду переполняют через край, или надо пойти провериться к врачу. Говорил ему не раз.

– Слышишь, сосед? Ты бы выпил воды, полегчает.

– Слышу, слышу, – отряхивался и слабо улыбался Цигель. Ощущение блаженства не проходило. Сбросив груз страха, он впитывал все сказанное Орманом и Бергом, как человек, впервые осознающий таинства мира.

«Так вот, представьте себе завесу, занавес, как главного героя спектакля «Гамлет» в московском театре на Таганке, – говорил Орман, – этакую шерстяную лавину, погребающую всех под себя. Висит она на металлическом карнизе, который вращается вокруг оси, и, таким образом, лавина обрушивается в любом направлении. Занавес – шерсть, шерсть. Погребающий в безнадежной пустыне песчаный смерч. Песок по горло, лишь голова на поверхности.

Занавес как стена. Лишь на время отступает, чтобы передохнуть, а так – все время стоит вплотную к твоему лицу, впритирку к спине – бездной пустых и равнодушных глаз.

Занавес начинает вращаться на оси. Это – вращение судьбы в минуты ужаса и безысходности. Везде натыкаешься на стену: то ли ты кружишься в замкнутом пространстве, то ли судьба кружится вокруг оси, выжимая тебя к последней стенке.

Завеса, силящаяся одолеть священную Завесу, за которой Книга Книг – Тора.

Завеса, всю жизнь лепящаяся к тебе, скрытая подкладка оскалившегося на тебя мира.

Завеса – тяжелая ткань, и за нею, и как бы в ней, всегда – заушатели, соглядатаи. Лишь приглядись: они даже не очень скрываются. Среди нитей и вязки торчат их пальцы и уши. Они – неотменимая часть орнамента. Просвечивают и колышутся силуэты сквозь гибельную ткань жизни, которая, в конечном счете, всегда поворачивает скрывающегося за коврами, завесами, стенами Полония навстречу клинку Гамлета.

Завеса эта – гнилая, смертоносная ткань человеческой суеты и мерзости, втягивающая в пучину одного за другим всех живых.