— Как тебе угодно, — сказала Аурора. А потом добавила: — Придется жить вместе из уважения к традициям. — И она горько усмехнулась. Но это было последним проявлением ее скорби. Она говорила уже не с ним, а оплакивала самое себя. — Что же мне делать? — повторила Аурора.
Отелло заранее решил быть до конца безжалостным. Он — молодой Нези, он сам себе хозяин и хозяин своей судьбы. Он сказал Ауроре:
— Прежде всего, будем спать врозь. Начиная с сегодняшней ночи.
Но Отелло — Нези нового поколения, для которого все должно быть устроено рационально и каждая вещь использована по своему назначению (нельзя пренебрегать ничем, что может оказаться выгодным). Спустя несколько дней, когда их новые отношения вошли в свою колею, он сказал Ауроре:
— Я задумал расширить торговлю, увеличить число грузовых машин. Мне некогда будет заниматься розничной продажей. Не согласишься ли ты на час-другой заходить в угольную лавку?
Аурора ответила, что согласна, что это ей даже доставит удовольствие.
— Работа поможет мне отвлечься от своих мыслей, — сказала она.
«Час— другой» превратился в целый день. Теперь Аурора стоит у входа в лавку, одетая в черный халат; волосы у нее прикрыты платком, концы которого завязаны на затылке, а лицо испачкано угольной пылью. Она очень скоро приобрела повадки лавочницы и ту твердость, которая необходима с такими клиентами, как обитатели виа дель Корно, -с людьми, которые покупают уголь по килограмму и даже по полкило, просят кредита и пытаются оттянуть уплату долга с одной субботы до другой. Аурора по-прежнему охотно улыбалась и была благожелательна ко всем, но твердо стояла на том, что раз дело касается ее интересов, нельзя делать исключения даже для родственников: «полная мерка да еще несколько угольков впридачу» — вот и все, что она может сделать. Она сама лопатой сгребала уголь, помогала грузчикам укладывать мешки и упаковывать их для доставки в пансионы на набережных Арно. Вечером она приходила домой такая уставшая, что, как в детстве, засыпала за столом, положив голову на руки. Как раз этого она и хотела: крепко, не просыпаясь, спать всю ночь, забыть о том, что ей только двадцать два года, забыть о муже, о погубленной молодости, развить в себе эгоизм и равнодушие. Свое одиночество она считала законом жизни. По воскресеньям она бывала дома, но ее почти не радовала улыбка ребенка; малыш рос здоровым, и у него были черные глаза Нези.
Отелло был доволен, что Аурора так быстро освоилась со своим новым положением. Ему хотелось быть с ней любезным, сохраняя при этом собственное достоинство.
— Ты самая прекрасная угольщица во Флоренции, — сказал он.
Она посмотрела на него удивленно, потом облизнула губы (привычка, приобретенная ею с тех пор, как она дышала воздухом угольной лавки) и ответила:
— А ты думал, меня испугает тяжелый труд? Но ведь я работала с того самого дня, как появилась на свет.
— Ты всегда все понимаешь совсем не так, — сказал Отелло.
Аурора взяла кусок угля и рассеянно швырнула его в кучу.
— А разве ты не замечаешь, что мы говорим на разных языках? Можешь быть уверен, что я соблюдаю твои интересы, трясусь над каждым грошом. Впрочем, это и в моих интересах. Ты сам мне это говорил! Но если тебе вздумается приласкать меня, ласкай лучше кошку. Знаешь как кошечка мурлычет, когда ее гладят!
Но в тот же день, когда мусорщик Чекки, по наущению жены, остановил Отелло и, набравшись смелости, потребовал, чтобы тот объяснил свое поведение «насчет любовницы и прочего», как он сказал, Аурора сама вмешалась в разговор и прямо в лицо заявила отцу:
— Мой муж поступает так, как считает нужным и как ему нравится. И то, что он делает, я одобряю. Понятно? Полагаю, что я уж вышла из того возраста, когда родители могут совать нос в мои дела!
Аурора стояла на пороге лавки; у нее было испачканное углем лицо, а взгляд холодный и твердый. Даже Синьора не узнала бы ее, если бы Синьора могла еще что-то понимать и соображать.
Итак, что же случилось с Синьорой? Что заставило ее отказаться от своего намерения выселить корнокейцев и одной владеть всей улицей? Может быть, в ней заговорила совесть или Синьора совсем расхворалась?
Люди, подобные Синьоре, обречены вечно гореть внутренним огнем и, согрешив, тут же придумывать себе новые, запретные радости до тех пор, пока зажженный ими огонь не испепелит их самих. Синьора стала живым трупом. Через два месяца после праздника Сан-Джузеппе, когда доверенный Синьоры уже договорился о покупке всех домов на виа дель Корно и она стала единственной владелицей всей улицы, с ней случилось то, что предвидел врач. Удар повторился. Внезапно произошло кровоизлияние в мозг, которого она ранее чудом избежала, и вместе с даром речи больная лишилась последних остатков разума. С семи часов вечера восемнадцатого мая 1926 года Синьора по существу была мертва. Но так как природа наделила ее крепким телосложением («Она живуча, точно ящерица», — говорил Стадерини), то Синьора уцелела даже после этой катастрофы. Удар поразил лишь ее мозг, исказил лицо, тело же еще держалось, словно было набальзамировано; напряженная работа мозга, истощавшая его, прекратилась, и физически Синьора даже окрепла, что предвещало длительную агонию.
Сумасшедшая старуха то забавлялась теперь детскими шалостями, то вела себя так непристойно, что сразу становилось понятным, каково было ее прошлое, и это делало Синьору смешной, несмотря на постигшее ее несчастье. Лицо ее превратилось в застывшую и страшную маску, а безумные жесты казались кривляньем мертвеца. Парез лицевого нерва, словно ударом топора, рассек лицо и вывернул левый глаз с мертвым веком; рот искривился в дьявольской усмешке, нижняя губа отвисла. Парализованная половина лица одеревенела, а движение мышц на другой его половине с дряблой отвисшей щекой лишь сильнее подчеркивало отвратительную асимметрию.
Правый здоровый глаз еще горел злобным огнем и в растерянности смотрел на непонятный и отныне не подвластный ему мир. И как бы в довершение полного маразма Синьоры ее парик, который прежде был прилажен так тщательно, теперь всегда съезжал набок, открывая почти голый череп. Из-под парика выбивались жидкие седые космы, перемешиваясь с черными накладными волосами. У Синьоры был теперь младенческий ум и мерзкие повадки старой развратницы, ее похоть одинаково обращалась и на мужчин и на женщин, всякие сдерживающие центры у нее отсутствовали.
За последние три месяца физическое состояние Синьоры неуклонно улучшалось, и в ней проснулись все ее пороки. Двум сиделкам, которые ухаживают за нею (как мы увидим дальше, женщины с виа дель Корно отказались присматривать за Синьорой), хоть они и привыкли к своей работе, хлеб достается нелегко. Впрочем, только их присутствие Синьора переносила спокойно. Лишившись рассудка, она забыла, что поклялась вести войну с мужчиной. В ней снова пробудилась ненасытная страсть, которая в юности предопределила ее призвание еще до того, как она прошла школу цинизма и разврата. Если какой-нибудь мужчина входил в комнату сумасшедшей, она кидалась к нему со звериным ревом и отвратительными телодвижениями, срывала всю свою одежду и предлагала себя бесстыдными жестами опытной проститутки; врач, время от времени навещавший больную (он так же, как и доверенный Синьоры, весьма был заинтересован в продлении ее агонии), приходил осматривать свою пациентку только ночью, когда она спала непривычно крепким сном.
В страшное возбуждение приходила Синьора и при виде молодых девушек. Одна девушка с виа дель Парлашо, пришедшая убирать ее комнату, во второй раз уже рискнула войти туда из страха попасть в цепкие руки безумной. Наконец решили поместить Синьору в психиатрическую больницу; но хотя сумасшедшая и утратила способность понимать что-либо, она сразу же почувствовала перемену обстановки. Она впала в меланхолию, отказывалась от пищи и от всякой помощи. Целыми днями сидела она безмолвная и унылая, и казалось, что агония быстро приближается к концу. Тогда Синьору немедленно отвезли обратно на виа дель Корно.
Учитывая все обстоятельства, доверенный Синьоры решил не выполнять последнего желания, которое она выразила, будучи еще в здравом уме и твердой памяти, — он отказался от намерения выселить корнокейцев с их родной улицы. Однако весть о таком замысле Синьоры все же распространилась по всей виа дель Корно. Негодование было столь велико, что недавнего божка тут же свергли с пьедестала. В первые дни страсти так разгорелись, что дело дошло до открытого возмущения. Корнокейцы собирались под окнами Синьоры, грозили ей кулаками, проклинали и насмехались над ней; Синьора отвечала им нечленораздельными криками, плевала им на головы и пыталась что-то сказать, но язык ее не слушался.
Разъяренные обитатели улицы и душевнобольная старуха открыто выражали друг другу долго сдерживаемую ненависть, прорвавшуюся, наконец, с огромной силой.
