– Мне нечего тебе сказать.
– Жаль, жаль… А я не следователь. И потому меня не пугайся… Но ты же знаешь, что я один из самых осведомленных людей в Москве. И энергетика у меня такая, что самая немыслимая информация ко мне притекает, минуя магнитные и всяческие другие поля. И то, что мне нужно разузнать о твоем розыгрыше, я разузнаю. А пока я пребываю в зависти и с легендой в воображении…
– Это ты-то, Владислав Антонович, можешь завидовать кому-либо из-за чужих розыгрышей? – выразил я сомнения. – Позволь тебе не поверить.
Я уже упоминал как-то, что в ту пору в нашей редакции шутник шутника погонял, а розыгрыши были способом сохранения житейской энергии и добродетели. Бывали розыгрыши веселыми, безгрешно добродушными, но случались они и нелепыми, дурацкими, а то и злыми. Правда, иногда их результаты удивляли и самих шутников. Скажем, фельетонист Комаровский вместе с коллегой по отделу Волыновым, удовлетворительно отобедавшие в “Антисоветской” шашлычной посетовали на приятеля, очеркиста Подкопаева, отказавшегося запивать с ними люля-кебабы. Подкопаев сидел в своем кабинете, через стену от шутников. Комаровский позвонил ему, назвался директором студии имени Горького, выразил восхищение его очерками, в особенности – последним, и пригласил к себе в канцелярию. Завтра, в одиннадцать, для творческого собеседования, если, конечно, уважаемый автор сможет прийти. Подкопаев в ответ пропел величальную кинематографу и заявил, что не только придет, но и прилетит.
"Как прилетит, так и отлетит!” – обрадовались Комаровский с Волыновым. Назавтра они, словно сладострастные старцы явления Сусанны, поджидали возвращения Подкопаева с фабрики юношеских грез. Готовы были их сочувствия по поводу конфуза и уныний очеркиста. А он влетел в шестом часу в их кабинет, размахивая известной в нашем миру бумагой: “Братцы! Народ меня знает и любит! Договор! Фильм! Режиссер Ростоцкий! Аванс!” Директор студии ни о каком Подкопаеве не слыхал, но засомневался: а вдруг что-то запамятовал, очеркиста принял, сочинение его одолел за полчаса, увидел в нем фильм и распорядился сейчас же подписать контракт и выдать аванс. При этом Подкопаев был обсыпан лепестками киношных, то есть ничего не значащих похвал. Комаровский с Волыновым приуныли и решили впредь шутить осмотрительнее. Примирили их в тот день с действительностью две бутылки коньяка, обеспеченные авансом Подкопаева, то есть фактически – их розыгрышем.
Но несомненным чемпионом и рекордсменом розыгрышей в редакции считался Башкатов. И пустяшные его забавы выходили эффектно-изящными, иные из них были импровизациями, другие готовились и оснащались основательно. Мне же запомнились истории с Семлевским озером и некрологом на баснописца государственной важности. Башкатов, помимо всего прочего, был из кладоискателей и намеревался в Семлевском озере на старой Смоленской дороге обнаружить сокровища императора Наполеона. То есть сокровища, награбленные французами в Москве. По многим свидетельствам, обозы отступавших завоевателей в Семлеве ведено было облегчить, и часть московской добычи ушла на дно Семлевского озера. Там и лежит заиленная. Башкатов долго подбирался к сребру и злату допожарной Москвы, но однажды в застолье проболтался о намерениях своему приятелю Голощапову из городской молодежной газеты. А тот Башкатова подло опередил. Напечатал о семлевской легенде очерк и стал склонять публику к необходимости снарядить экспедицию. На городскую молодежку мы взирали с горной вершины, даже и вообще не взирали, то есть и не читали ее, да и зачем – Детский сад (футбольная команда, правда, у них была хорошая, с липачами, пожалуй, и покрепче нашей). Но клад-то на Семлевском озере был башкатовский, стало быть, наш, и Башкатов, конечно, не мог простить себе болтовни в застолье, а Голощапову подлость и воровство. Энергией Голощапова и Кантемировской дивизии был подготовлен к отправке в Семлево новейший вездеход-амфибия с чувствительными к металлам, благородным в частности, приборами. Башкатов с доброхотами отвезли в Семлево два стальных ящика, ночью на надувных резиновых лодках прогребли метров двадцать от берега и затопили емкости. Причем те были снабжены устройствами, позволявшими ящикам-контейнерам “с головой” уйти в ил. Один из ящиков был набит металлом – решетками и спинками кроватей, примусами, мятыми канистрами, консервными банками и пр. Во втором ящике, неплотно прикрытом, Башкатов разместил списанную на “Мосфильме” бутафорию и с “Мосфильма” же предметы гардероба исторической ленты. При первом тормошении экспедицией дна озера всплыла треуголка, расшитая якобы золотом. Консультантами она немедленно была идентифицирована как головной убор маршала Нея. Приборы кантемировского вездехода ощутили присутствие в иле большого количества драгоценного и цветного металла. Голощапов давал интервью французским и американским газетам, обещал привезти (после приведения в порядок) семлевскую коллекцию на показ в Лувр и музей Метрополитен. Излишне рассказывать о том, что произошло, когда крюки вездехода по подсказке аквалангистов выволокли из вод и грязей ящик с примусами и прогнутыми кроватными лежанками. Идея экспедиции была опорочена. Технику отозвали. Голощапова признали болтуном и авантюристом. Башкатов потирал руки. “Клад-то теперь наш! – говорил он. – Наш! И ничей другой! Год-два-три пройдут, взбаламуть уляжется, я космонавтов растормошу, технику их возьмем, все дно озера разворочаем, а клад добудем!”
Розыгрыш друзей баснописца, по словам Башкатова, вышел дурной и не было в нем никакой надобности. Тридцать первого марта гуляли на дне рождения у приятеля Башкатова Оси Герасимова. За полночь, уже воодушевленные, сообразили, что на всех наехало Первое апреля. Решили, кого можно из знакомых, тепленьких, сонных еще, понятно, не осознавших, что они теперь уже находятся на прикосновенной территории Первого апреля, разыграть. И многих замечательно разыграли. Причем чаще всего текстовиком и актером-исполнителем сидел у телефона Башкатов. Вернулись к столу, дернули празднично, в частности и за день рождения Николая Васильевича. Я знал о том застолье со слов бражничавшего там Сергея Марьина. Отдав должное Николаю Васильевичу, вспомнили: “А Галетова-то забыли! Галетова!” И действительно, почти всех разыграли, а Галетова забыли. Галетов был добрейший человек, гурман, ценимый в ресторанах с репутацией, театрал, из театров последовательно происходили его жены, о театре и о легендах кулинарии он и писал (П. Гамлетов и С. Прованский), сочинял также субботние нравоучительные фельетоны для вечерней газеты, средства же на светскую жизнь и на жаркое от Бороды добывал репризами для цирковых клоунов. Самым подарочным случаем своей судьбы он отчего-то считал школьные годы в одном классе с баснописцем государственного значения. Или, скажем, государственного применения. Этот баснописец, а также автор сказки о хвастливом утенке (по ней была создана пьеса, либретто для балета и для оперы) постоянно пребывал у народа на виду. Порывистый в движениях мужчина, с вечным пионерским галстуком на лебединой шее, с лицом кота, готового заурчать, коли ему почешут за ухом. В нашем классе его полутораметровый портрет висел в компании с портретами Салтыкова-Щедрина, Гончарова, Лебедева-Кумача и Исаковского. Можно было сделать вывод, что, сохранившись в живых, и Щедрин с Гончаровым имели шанс получить Сталинскую премию. Наш творец хвастливого утенка был царедворец, сеятель разумного по ветру, устроитель судеб отечества, много чем руководил, перед ним снимали головные уборы педагоги. При этом в отличие от некоторых иных верховодов человеческих душ (в высотах – над их инженерами) он не вызывал чувств презрения, брезгливости или даже ненависти. Отношение к нему было легкое, неуважительно-ироническое. Пройдоха, но ведь без ущерба для всех. Меня же он и вовсе не раздражал, я даже находил в его стихах строчки милые и смешные. А вот названный мною Галетов, если его вынуждали чем-либо взгордиться, вскрикивал: “А я друг детства самого…” Такая у гурмана и театрала была блажь…
Вспомнив про Галетова, к телефону усадили опять Башкатова. “Алексей Софронович! Алексей. Софронович! – бодро начал Башкатов. – Я вас разбудил.. Извините.. Куда же вы?.. Подождите…” Он зажал рукой трубку, обратился к компании: “Пошел за халатом… Что говорить-то?” И тут нелепейшее пришло в голову не одному, а нескольким. Затараторили: “Некролог… в “Правде”… Завтра… подпись…” Более Башкатову ничего не надо было подсказывать, он аж подскочил от удовольствия и немедленно продолжил развлечение: “Алексей Софронович! Алексей Софронович!.. Вас беспокоят из ЦК партии… Филатьев… еще раз извините за столь поздний звонок… Но ситуация чрезвычайная… Поэтому мы и посчитали необходимым обратиться к вам… Вы ведь друг… Лучший друг детства, вы говорите?.. Да, да, мы знали это… Мужайтесь.. Случилось несчастье… Да, с ним… Трагедия… У вас было предчувствие? Вы хотели его предупредить?.. Конечно, конечно, предчувствие лучшего друга естественно и объяснимо… Как это случилось? Автомобильная катастрофа, подробности мне неизвестны, знаю только, что на подъезде к Москве… А звонок наш вызван еще и деликатным обстоятельством… Завтра некролог в “Правде”… Сами понимаете, какие подписи под ним будут… и вот…” Сразу же последовали комплименты дружеской верности Галетова, его творческой значительности (“Нет, нет, не скромничайте!”), и была высказана надежда, что Алексей Софронович согласится и его фамилию назовут в списке выражающих соболезнование. “Да, некролог вышел человеческим, и под ним можно разместить подписи сподвижников умершего… Мы понимаем, Алексей Софронович, – заключил Башкатов, – вы взволнованы, а потому даем вам время подумать, но не более получаса, вы нам перезвоните и сообщите о своем решении, запишите наш номер…” Дело было сделано. Можно было обзванивать других забытых, Галетова разыграли. Отметились. Продолжения не ждал Галетов, как существо разумное, обязан был прочухать и сообразить, что номер ему дали никакой не цэковский, а останкинский, Оси Герасимова, хорошо ему известный. Наконец, он мог полететь на квартиру друга детства утешать вдову и чад малых. Но через полчаса Галетов позвонил именно в ЦК. “Товарищ Филатьев! Товарищ Филатьев! – заспешил Галетов. – Я согласен! Я, конечно, согласен! Это такая утрата… И для страны… Сейчас я вспомнил, как мы после пятого класса отправились в ночное…” – “Извините, Алексей Софронович, – сухо оборвал его Башкатов. – Спасибо вам за согласие, но на беседу с подробностями у нас нет сейчас времени… На Новодевичьем?.. Да, на Новодевичьем… И попрошу об одном. Никому из знакомых не сообщайте о нашем звонке. Список, сами понимаете, ответственный, все члены Политбюро. Ваша подпись уместна и заслуженна. А сколько сейчас обнаружится обойденных или обиженных. Поэтому просьба и телефон наш никому не открывать…” – “Конечно, конечно! – Галетов, возможно, стал креститься. – Никому ни слова! Ни слова! Ни циферки! Я понимаю, понимаю!” Да чтобы Галетов смог придавить свою натуру и утихнуть на ночь?! Ведь только теперь до него, наверное, начало доходить, какая удача на него свалилась. Он попадал в главный список страны, в историю попадал. Первым в списке, по рангу убывшего, естественно, пойдет Брежнев. А уж за Леонидом Ильичом-то последуют какие имена, какие фанфары и трубы! А после вождей перечислят цвет государства, всего-то будет немного, человек тридцать, а то и меньше, двадцать пять – двадцать два, и среди них он, Галетов. А вдруг еще и распорядятся пустить всех по алфавиту, тогда он окажется впереди Келдыша, Федина, Симонова, Шостаковича! Разве мог он ждать до утра! Наверняка схватил телефонную книжку. Озорники с Башкатовым во главе уже не были рады своей затее.
