Басс видел в тебе единомышленника, и это смутило и обрадовало.
– Как бы не так! Вот оно – опровержение!
Полный жизни старик указал победным взглядом на лежащую в гробу безжизненную старуху.
– Но это жизнь, – не согласился Земляничкин, глядя на покойницу, – а там – литература, выдумка.
– Ну, насчет жизни вы преувеличили, – многозначительно и иронично не согласился Басс, тоже глядя на покойницу. – А литература… Ну, какая же там выдумка? У Зосимы был реальный прототип – старец Амвросий Оптинский, канонизированный ныне святой. Вот он-то как раз и смердел! А Достоевский как было все описал. Так церковь до сих пор этого реализма действительной жизни простить ему не может: как же – святой… Святой… Вот кто святая! – вновь неожиданно для всех воскликнул седовласый, указывая на лежащую в гробу. – Святая Клара!
Тени закачались – прилагательное «святая» возмутило всех даже больше, чем глагол «смердеть».
– Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! – От возмущения Земляничкин даже со стула приподнялся, хотя это стоило ему труда.
– А что? – настаивал убежденный в своей правоте Санта-Маркс. – К вашему сведению, в переводе с греческого святой означает отдельный, не похожий на всех, а именно такой, я думаю, вы все с этим согласитесь, она была. Таких, как наша безбожная Клара, не было, нет и не будет! – говоря это громко и торжественно, Басс легко поднялся со стула, а уже садясь опять на место, взглянул на тебя и прибавил вполголоса шутливо: – Слушай, Россия, это я, Израиль, говорю…
Общее смущенное молчание длилось недолго, потому что Басс молчал недолго, заговорив с новой интонацией – доверительной и деловитой:
– Мне вчера звонил епископ Иоанн по поводу дома на Божедомке…
Упоминание имени церковного иерарха на безбожных похоронах вновь качнуло тени у стен, но говорящий этого не замечал.
– И я ему и предложил: «А не согласитесь ли, владыка, нашу Клару отпеть?» – «Это та, которая в Городище сорок монахов на кол посадила?» – спрашивает. Ну, во-первых, говорю, не сорок, а тридцать восемь, и не монахи они были, а переодетые белогвардейцы. «Мы так не считаем». – «Ну так что, владыка, отпоете безбожную Клару? Хотя бы из чувства благодарности». – «Это за что же нам ее благодарить?» – «Как за что, владыка? Ваша церковь на мучениках стоит, как деревенская банька на камушках. Неустойчиво, кособоко, но – стоит. А сколько этих камушков наша Клара вам подложила?»
Возмущение слушателей сменилось вниманием, внимание – удивлением, удивление – восхищением. Земляничкин подался вперед всем своим высохшим щуплым тельцем, в его потухших от старости глазах зажглись огоньки живого интереса.
– Ну, а он что?
Откинувшись на спинку стула и вздернув овальный лоснящийся подбородок, Басс продолжил, цитируя собеседника:
– «Я бы с удовольствием ее отпел, если бы вы представили доказательства того, что она крещена. Мнится мне, Израиль Исаакович, что вряд ли двадцать шесть бакинских комиссаров ее крестили». Я говорю: «Владыко, но это же миф. Она русская девушка, дворянка Попова, наверняка была крещена». – «А доказательства?» Так и не договорились, – довольно улыбаясь, Басс закончил свой рассказ.
– А вы что, в самом деле хотели, чтобы он ее… отпел? – с задумчивым видом спросил Земляничкин.
– Ну что вы, – улыбнулся Басс. – Просто напомнил о себе. А то они думают, что есть только они, а нас уже нет. А мы – есть! И еще как есть! – И как бы подтверждая свои слова, Басс еще раз посмотрел на Клару, и все вслед за ним посмотрели, даже ты.
Какой все-таки насыщенный этот день – мысль повторилась уже без тени иронии и тут же стала развиваться. И какой тесный этот мир… Как в нем все переплетено…
…Ты рано в тот день проснулся и сразу ушел из дома Антонины Алексеевны Перегудовой.
На столе стояла еда и лежали деньги. Рядом на стуле висела твоя одежда, вычищенная и отглаженная.
Сила, твоя новая сила, не давала залеживаться и распивать чаи – ты оделся и ушел из приютившего тебя дома навсегда, и щелчок английского замка зафиксировал это прощание.
(Деньги взял не все, прикинув, сколько может понадобиться на стакан кофе, шаурму и несколько поездок в метро, что, кстати, было непросто – это были новые, уменьшившиеся в сто раз деноминированные деньги, ты видел их в общей, но еще не пользовался.)
Ты шел по утренней еще заспанной Москве, и в твоей голове доваривалась горячая каша из благодарностей, надежд и притязаний. Еще не было плана действий для достижения правды и о визите к старухе на «Чертановскую» ты даже не помышлял.
У журнального торговца купил свежий номер «Демократического наблюдателя», на обложке которого было анонсировано интервью Юлия Кульмана с художником А. Рубелем-младшим под броским заголовком: «Икоты – богохульство или призыв к свободе?» Начав читать его на эскалаторе метро, ты продолжил чтение в вагоне поезда, не зная, на какой остановке выйдешь. Читал с захватывающим интересом, во-первых, потому, что разговор вел твой любимый журналист, во-вторых, об этой странной выставке тебе рассказывал Слепецкий, и в третьих, что уж тут, тебя, несомненно, тешило, что ты, сам того не ведая, к этому неоднозначному событию руку приложил, став его едва ли не идейным вдохновителем…
Этот А. Рубель-младший оказался прелюбопытный тип – привлекательный и одновременно отталкивающий. («Если есть младший, значит, где-то должен быть и старший», – помнится, подумал ты.)
Именно после чтения интервью, которое Юлий Кульман провел, как всегда, мастерски, в твоей голове начал складываться твой сулящий победы, но принесший поражения план.
И первым пунктом в этом плане был он – Юлий Юрьевич Кульман.
Первым делом надо встретиться с ним и все, как было и есть, ему рассказать и, не дожидаясь ответа (какой тут может быть ответ?) – уйти.
Ты вышел на «Арбатской», решив дойти пешком до улицы Достоевского, которую с детства знал как Божедомку, где находилась редакция «ДН» – по бульварам, пройдя в первую очередь по своему любимому, родному и единственному – Тверскому.
В окнах квартиры на втором этаже, где прошло детство, строители меняли старые деревянные рамы на новые, пластиковые. Тебя всегда радовал вид стройки, бодрил запах краски, заряжал стук молотков, но увиденное не разбудило ни одного из этих чувств, а наоборот, вызвало, печаль. «Как, в сущности, безразлично к нам окружающее нас пространство, – думал ты, замедлив шаг. – Не только лес, от которого вчера бежал, как от преследующего маньяка-убийцы, но культурное, жилое: город, улица, дом, квартира… Мы к ним привыкаем, мы без них не можем, а они без нас – легко».
Гравий хрустел под ногами, как в детстве…
Ни бомжихи с черненькой собачкой, ни адмирала на Тверском ты не встретил, а в сторону храма, в котором Пушкин венчался, не посмотрел, и о самодеятельном писателе, взявшемся написать историю человека, который пошел защищать демократию и встретил Бога, не вспомнил.
Жаль, а то посидели бы, попили бы чайку…
У старинного особняка на Божедомке, в котором располагалась редакция «Демократического наблюдателя», стояла черная «Волга» и черный же БМВ, в которых в те годы любили разъезжать бандиты.
Рядом стояли люди, но не бандиты, совсем не бандиты, а одетые в черные длиннополые одежды священнослужители. Они живо между собой общались, улыбаясь и смеясь.
– Ой, смотри, Наташ, епископ Иоанн, – услышал ты из-за спины возбужденный женский голос и повернул голову.
В нескольких шагах справа стояли две полные тетки в драповых пальто с песцовыми воротниками, теплых платках и с сумками, из которых торчали влажные березовые веники. Судя по их промытым распаренным лицам, они только вышли из расположенных неподалеку Селезневских бань. Ты невольно улыбнулся: в женщинах виделось что-то хорошее, русское, настоящее, и соответствующая моменту фраза родилась вдруг, может быть, даже первая строчка стихотворения, каких никогда не писал: «Бабы идут из бани».
Женщины тебя на замечали, все их внимание – жадно-любопытный женский взгляд – было сосредоточено на людях в черном.
– Где? Где?
– Да вон же – высокий, красивый, с панагией на груди. Священники с крестами, а архиереи с панагиями, ты разве не знала?
– Не-е…
– Пошли скорей, благословимся, надо же, удача какая!
Ты читал о епископе Иоанне у того же Кульмана, который отзывался о нем, как о человеке прогрессивных взглядов, слышал от Слепецкого, называвшего иерарха «последним вызовом косности и мракобесию», знал о нем, как о фигуре медийной и, сам того не замечая, двинулся вслед за тетками. А те уже подбежали и, склонившись, хотели сразу «приложиться», то есть поцеловать руку епископа, но он не позволил это сделать, а картинно подняв крупную ладонь, поочередно возложил ее на окаменевшие от счастья головы.
– Отдали вам все-таки помещение, владыка? – дрожащим от волнения и подобострастия голоском спросила одна из женщин.
