Энни снова сжала мои пальцы, и я мысленно перенесся из Техаса намного восточнее – в вертолет, который стремительно приближался к Атланте.
– Риз?..
– Что?
– Ты только не волнуйся, ладно?
– Не буду. – Я кивнул и стал смотреть поверх плеча Стива на приближающиеся огни.
– Риз!.. – Энни снова потянула меня за руку, заставляя наклониться. Теперь ее лицо было совсем рядом.
– Не волнуйся, – повторила она.
– Ладно. – Я высвободил руку и сделал вид, будто в данный момент мне очень важно смотреть вперед.
Энни подергала меня за рукав и делано улыбнулась.
– А что бы сказал обо всем этом мистер Шекспир?
Я порылся в памяти и в свою очередь не слишком искренне улыбнулся. Я вдруг понял, что моя способность запоминать чужие слова, которые приносили мне облегчение и утешение, куда-то исчезла. В одно мгновение я полностью позабыл все, что когда-либо читал. Казалось, будто слова и строки, хранившиеся в моей голове, неожиданно обнаружили, что больше не нужны, и отправились искать другую страдающую, измученную душу. В замешательстве я взмахнул рукой, стараясь припомнить хоть что-то, но ни одна строчка так и не всплыла в памяти, и я почувствовал себя одиноким и несчастным.
Обворованным.
Энни обхватила меня за шею руками и, почти прижавшись губами к уху (хотя в этом не было нужды, поскольку на нас по-прежнему были переговорные устройства), прошептала:
– Даже если я не проснусь, у меня все равно будет новое сердце!
Синди негромко ахнула и, прижав ладонь к губам, отвернулась к бортовому иллюминатору, где уже вставала освещенная прожекторами громада Стоун-маунтин[82]. В полутьме я не мог разглядеть ее глаз, но в голубом свечении, исходившем от приборной панели, я различал блестящие мокрые дорожки у нее на щеках.
Атланта была совсем близко – большой, современный город, выросший на земле, сожженной Шерманом полтора столетия назад. Внизу я различил Четырехсотое шоссе, отмеченное огнями светофоров на перекрестках да фарами идущих на север машин. Вертолет тем временем сделал небольшой круг и начал спускаться словно в световой колодец. На дне его мелькали крошечные фигурки врачей и сестер, собравшихся на посадочной площадке, чтобы встретить Энни – и меня. Иллюзий я не питал: слухи о моем возвращении наверняка успели широко распространиться, а значит, моей безвестности пришел конец.
Поначалу, правда, никто из персонала больницы не спешил со мной заговорить, но, когда мы посадили Энни в кресло и вкатили в коридор первого этажа, я сам повернулся к Майку Рамиресу:
– Ну, как поживает твоя семья?
Майк расплылся в улыбке.
– Все отлично, док! У меня ведь теперь четверо… – Майк слегка раздулся от гордости, а его улыбка сделалась еще шире. – Мальчишки заканчивают школу, дочки пока дома, с Софией.
Потом к нам стали подходить врачи и медсестры, они желали Энни всего хорошего, а мне пожимали руку или обнимали. Не скрою, это было приятно – и даже очень приятно, – но когда мы погрузились в лифт, я напомнил себе, что эти объятия и приветствия не имеют почти никакого отношения ко мне.
Все дело было в Энни, которую доставили сюда на вертолете вовсе не для того, чтобы удалить миндалины.
Мы собирались пересадить ей новое сердце.
Мы все еще ехали в лифте, когда я подумал о Ройере – о том, что он должен убедиться в полной пригодности донорского сердца еще при первом осмотре. Впрочем, он всегда действовал методично, не спеша, не пропуская ничего, что могло бы указывать на контузию, врожденное заболевание или какие-то другие скрытые дефекты. Я ясно представлял, как он ощупывает сердце, пытаясь уловить признаки фибрилляции, похожие на вибрацию воды в трубе. Любой намек на фибрилляцию желудочков или предсердий означал, что сердце работает неправильно и пересаживать его нельзя. Затем кончиком пальца Ройер проверит обе коронарные артерии – главные сосуды, которые идут по поверхности миокарда, снабжая собственную мышечную ткань сердца кислородом и питательными веществами. Потеря эластичности их стенок, тромбы, некроз, любые другие заболевания – все это означало также, что донорское сердце непригодно для трансплантации. Ройер – совсем как Чарли – умел превосходно «читать» сердце с помощью осязания; я знал это и все равно волновался.
Наконец лифт приехал на нужный этаж, и мы перевезли Энни в отдельную палату в кардиологическом отделении. Не успел я переложить ее на кровать, как вокруг, словно добрые духи, бесшумно засновали медсестры, проводя необходимые исследования.
– Доктор?.. – обратилась ко мне одна из них (я ее не знал), но я не отреагировал, и она повторила чуть громче: – Доктор!..
И снова я не пошевелился – настолько я отвык от подобного обращения. Выручила Синди, незаметно показавшая на сестру пальцем.
Только тогда я обернулся. На воротнике форменной куртки сестры болтался бедж с именем «Дженни». Одной рукой сестра протягивала мне «плечики», на которых висел тщательно накрахмаленный докторский халат, над карманом которого было вышито мое имя – «Джонни». В другой руке – так, чтобы не видела Энни, – она держала два шприца.
Я ждал, что кто-то подаст мне шприцы, но халат, да еще с моим именем, стал для меня полной неожиданностью.
Сестра заметила мою растерянность.
– Этот халат много лет висел на двери в кабинете доктора Ройера, – негромко пояснила она, слегка подавшись вперед. – Он велел принести его вам, как только вы появитесь.
Я кивнул, и сестра придержала халат, пока я продевал руки в рукава. В кармане я обнаружил свернутый кольцом стетоскоп. Пока я расправлял скрипучие резиновые трубки, сестра сказала:
– И стетоскоп он тоже берег для вас. Доктор Ройер часто повторял, что давно ждет, когда же вы снова дорастете до этой штуки, что бы это ни значило. – Улыбнувшись, она помогла мне повесить стетоскоп на шею, потом взглядом показала на шприцы.
– Вы или я?
– Я, – ответил я шепотом, в полной мере оценив внимательность и заботу, которые сестра проявила по отношению к нам обоим – ко мне и к Энни. Уколы, которые мне предстояло поставить, были на редкость болезненными и знаменовали собой первый этап изматывающей, долгой лекарственной терапии, направленной на подавление иммунитета, которая ожидала девочку в будущем. Уколы предстояло делать в бедро, и я знал, что Энни это не понравится.
Дженни кивнула, но не ушла. Она стояла рядом, готовая прийти на помощь, но не мешала. Я повернулся к Синди.
– Может, выйдешь на минутку?
Но она покачала головой и, схватив Энни за руку, скрипнула зубами. Я посмотрел на девочку, но она с опаской рассматривала шприцы в моей руке. Наконец Энни покорно вздохнула.
– Доктор Ройер говорил мне про уколы, – сказала она упавшим голосом и приподняла подол больничной рубашки, в которую ее переодели. Я смазал кожу спиртом, но Энни схватила меня за руку и, подняв на меня глаза, вымученно улыбнулась.
– «Я слежу за моим сердцем, // Не смыкая глаз ни на секундочку, // Я дорожу тем, что́ у меня есть, // И хожу по струночке!»[83] – прошептала она.
Это явно были какие-то стихи, причем я их, кажется, когда-то слышал, но, откуда они, припомнить не мог.
Энни слегка наклонила голову.
– Моя мама обожала Джонни Кэша, – пояснила она и отвернулась, заранее сморщившись. Я быстро ввел лекарство, и Энни стиснула зубы. На ее плотно сжатых веках выступили слезы, но она не издала ни звука. Я поправил рубашку, поцеловал ее в лоб, и Энни, приоткрыв глаза, прошептала:
– Наверное, сначала должно стать хуже, прежде чем станет лучше…
Я кивнул.
– Когда имеешь дело с сердцем, чаще всего так и бывает.
Дженни тем временем принесла чашку воды и маленькую таблетку, которая должна была успокоить Энни. Не погрузить в сон, а именно успокоить, снять стресс и тревожность. Пока девочка запивала таблетку, кто-то вызвал меня по внутрибольничной связи.
– Доктор Митчелл? Доктор Морган на второй линии.
Я машинально бросил взгляд на часы. Ройер позвонил на полминуты раньше, чем мы договаривались.
Выйдя в коридор, я снял трубку переговорного устройства.
– Слушаю…
– Я еще здесь. Сейчас нашего донора осматривают коллеги, минут через десять они закончат, и я взгляну на нее еще раз. Что касается тебя, то, пожалуй, Энни можно дать снотворное и начать подготовку к операции. Я перезвоню через двадцать минут, когда буду знать наверняка.
Я повесил трубку и вернулся в палату, где Дженни ставила Энни капельницу. Лекарства действовали не сразу, минут пять у меня еще было, и я сел рядом с кроватью, и девочка тут же вложила пальчики в мою ладонь. В течение последующих трех минут я наблюдал, как она безнадежно борется со сном. Веки Энни опускались сами собой, но она снова открывала глаза и взглядывала на меня. Она не произнесла ни слова, но ее взгляд был более чем красноречив.
