Далекий от словесного изящества, поставленный Носком диагноз был невероятно точен – Раскрашенный Посох казался более желчным и жестким, чем обычно. Он имел обыкновение подолгу сидеть прямо и совершенно неподвижно на полу подвала прямо под Раковиной и глядя на нее снизу вверх. Подобное времяпрепровождение чередовалось приблизительно с одинаковыми по продолжительности периодами времени, когда он прогуливался туда-сюда, словно военачальник, нетерпеливо ожидающий известий с фронта. Так продолжалось довольно долго, пока однажды поздно ночью или, если быть более точным, ранним утром, после того как взошла луна и деятельность людей значительно поутихла, Посох подпрыгнул к возлежащей у окна брюхоногой русалке и объявил, что собирается к морю. Прежде чем Раковина успела вербально оформить свои возражения, он проскользнул мимо нее и выскочил через решетку на улицу. Этот маневр обошелся Посоху довольно дорогой ценой, поскольку он потерял при этом треть остававшейся на нем краски. Крохотные стружки, раскрашенные еще руками тех, кто умер три тысячи лет тому назад, слетели с него, став частью сажи, грязи и мусора, что покрывают городскую мостовую. Раскрашенный Посох не обратил на это внимания – он стремительно двинулся к тротуару и по звездам определился в пространстве. Выяснив свое местонахождение относительно океана, древний талисман, не теряя времени, устремился к нему, вертясь и переворачиваясь в воздухе с головы на ноги со скоростью, которая – как он надеялся – сделает его невидимым человеческому глазу. Успешно преодолев несколько кварталов, Посох ощутил, как его переполняет мощное ликование. Он даже подумал, что зря не сделал этого раньше.
До океана Раскрашенный Посох так и не добрался. Путь ему преградила Ист-ривер. Около часа он восседал на гранитной облицовке набережной примерно в ста пятидесяти ярдах от «И+И», изучая течение реки и глядя на скользившие по ее поверхности морские суда. Ниже по течению скорее всего должна была находиться гавань, а далее простирались бескрайние просторы Атлантики, однако как далеко – этого Посох представить себе не мог. И все же океан находился в пределах досягаемости, и Посох был полон решимости отвести туда своих товарищей. Он не терял надежды, что им удастся пробраться на борт какого-нибудь корабля, отправляющегося в Израиль. Эти современные суда, скользившие по ночной реке, были огромными по сравнению с тем финикийским кораблем, на котором его когда-то привезли в Америку, хотя на воде они показались ему не столь быстроходными и, разумеется, менее красивыми. Утешало то, что на этих исполинских судах обязательно должно найтись местечко, где можно спрятаться.
Примерно в четыре часа утра Посох, вращаясь подобно пропеллеру, двинулся по старому маршруту в обратном направлении. Немного не дойдя до улицы, называвшейся Сорок девятой, он «услышал» робкий, еле слышный голосок Ложечки-американочки. Она несколько раз окликнула его по имени. Раскрашенный Посох не выказал удивления – не того он типа предмет, – однако Ложечка все же распознала в нем любопытство. Оно сквозило буквально во всех вопросах, которыми ее засыпал древний талисман. Ложечка даже не подозревала, что Посох может быть таким несдержанным.
– Ах, сэр, помогите мне, пожалуйста, добраться до собора! – попросила она своего старого знакомого. – Только ничего не спрашивайте, объяснения займут слишком много времени. Кстати, все остальные тоже здесь? И Жестянка Бобов тоже?
Раскрашенный Посох отправил ее вперед перед собой.
– Ты двигаешься чересчур медленно, тебя легко могут схватить. Советую тебе передвигаться в канаве и с самой большой скоростью, на какую ты только способна. Держись поближе к тротуару и знай, что я буду тебя всегда охранять с фланга.
Вот так они и рискнули отправиться вперед. Ложечка передвигалась мелкими перебежками в водосточной канаве между припаркованными автомобилями и бордюрным камнем. Раскрашенный Посох следовал за ней по мостовой на расстоянии примерно в полквартала, вращаясь с такой быстротой, что сливался в вертящийся круг. Таким образом, он оставался невидим окружающим и при этом старался внимательно следить за перемещением своей спутницы. Такая методика оказалась в данных обстоятельствах вполне разумной, однако проделать большое расстояние им так и не удалось по причине внезапно возникшего кризиса.
Дверь магазинчика с вывеской «Собачий салон красоты Мела Дэвиса» неожиданно распахнулась, и на улицу выскочил какой-то детина в футболке и джинсах. В руках он держал огромную охапку собачьих ошейников. Часть из них была инкрустирована бриллиантами, часть рубинами, сверкавшими в свете уличного фонаря кроваво-красным цветом – точно таким, как и следы инъекций у него на руках. Грабитель бросился к тротуару, явно собираясь заскочить в автомашину, в которой его поджидал сообщник, но тут заметил пробегавшую мимо Ложечку. Он инстинктивно остановился, чтобы получше разглядеть привлекшую его внимание диковинку, полагая скорее всего, что это какая-нибудь дорогая игрушка с дистанционным управлением. Ложечка продолжала двигаться вперед. Ворюга в футболке попытался преградить беглянке дорогу, придавив ее ногой. Грязная потрепанная кроссовка уже нависла над бедной Ложечкой, грозя через долю секунды припечатать несчастную беглянку к мостовой, но тут на помощь пришел Раскрашенный Посох. Он с силой нанес грабителю удар в пах, а когда тот от боли согнулся пополам, ткнул одним своим концом в глаза. Грабитель полетел в канаву. Сверкая драгоценными камнями, собачьи ошейники разлетелись во все стороны, как побрякушки с мумии фараона.
Никогда прежде Раскрашенный Посох не нападал на людей. Ни один неодушевленный предмет, насколько ему было известно, случайно ли, намеренно ли, не нападал на человека. У Посоха возникло ощущение, будто он совершил тяжкий грех – нарушил основной закон, вторгся в запретные для него пределы, и содеянное может возыметь самые серьезные последствия. Что, если его поступок станет прецедентом для подобного рода действий в дальнейшем? Что, если он неким образом разорвал ткань миропорядка? Терзаясь сомнениями и раскаянием, Посох размышлял над этической стороной своего опрометчивого поступка, пока внезапно не ощутил, что содеянное придало ему сил. Он словно прозрел и понял: никто и ничто не в силах помешать его замыслу – отвести своих друзей к морю.
Потрясенный до глубины естества, но тем не менее уверенный в своей правоте, Посох и истерически дрожащая Ложечка продолжили свой путь по Восточной Сорок девятой улице. И хотя переход через Лексингтон-авеню оказался непрост – более того, полон опасностей, – они успели добраться до собора Святого Патрика еще до рассвета.
* * *
…Он избавит тебя от сети ловца,
От гибельной язвы,
Перьями Своими осенит тебя,
И под крыльями Его будешь безопасен…
Девяносто первый псалом был длинным и исполненным драматизма. Спайк Коэн читал его с задумчивой величавостью. Эллен Черри поймала себя на мысли о том, как бы мощно выдул его саксофон Бадди Винклера. Однако уже на третьей строфе она перестала об этом думать. Быть может, виной тому ром, а может статься, поздний час, но Эллен Черри незаметно для себя самой предалась своим излюбленным зрительным играм, мысленно смешивая рисунок и оттенки на одежде Спайка (на нем был салатовой расцветки джемпер с вырезом в виде буквы V, рубашка в белый и фиолетовый горошек, сливово-оливкового цвета клетчатый костюм), пока они не начали сменять друг друга с калейдоскопической быстротой. Погрузившись в зрительную игру, Эллен Черри вспомнила, как играла в нее в предыдущий раз. Тогда она рассматривала Ложечку, и это позволило ей разглядеть иной уровень бытия, некий иной слой, который скрывается за воспринимаемой реальностью. Обретенный ею в ходе этого опыт произвел на нее неизгладимое впечатление, и теперь Эллен Черри догадывалась, что на самом деле мир гораздо шире, чем кажется. Но одновременно он был и более внутренним, более личным.
В целом рассмотрение Ложечки подарило ей новый, только ей известный взгляд на мир, вне обыденного порядка вещей. Это было что-то вроде Перевертыша Нормана, только гораздо более сокровенное.
Спайк около четверти часа проникновенно заверял ее, что существует простое и рациональное объяснение появлению и исчезновению Ложечки, и то, что сегодня кажется таинственным и мистическим, в один прекрасный день станет привычным и земным. Но в таком случае, подумала Эллен Черри, она будет чувствовать себя обманутой. Разве в жизни не хватает в избытке скучного, обыденного, рутинного, ординарного, банального? Может, ей следует радоваться, быть благодарной за это вторжение в ее жизнь неожиданного и необъяснимого? И если она никогда не узнает разгадки, что ж, тем лучше. Изумление, шок от чего-то экстраординарного, пусть даже воплощенные в столь малом происшествии, как таинственное исчезновение Ложечки, могли стать для нее неким душевным тоником, лечебным сиропом, исцеляющим от обыденности. Эллен Черри даже поймала себя на мыслио том, что с удовольствием прописала бы дозу такого лекарства – и к черту побочные эффекты! – каждому, кого знала.
