И опять начиналось – лодка на зеленой воде, блестящая рыба в сыновних руках, звучащий на столбе репродуктор, белая соль такыра, белое снежное поле, окаймленное лесами и реками, усыпанное следами лисиц. И он глядит в это белое поле, и ему чудится: в снегах, в белизне дышит ее родное лицо.
* * *
Ночью, во сне, он услышал звук, нарастающий, дребезжащий, свистящий. Словно в потоке воздуха, в алюминиевом солнце вибрировала металлическая тонкая плоскость, в заклепках. Он цепляется за этот голый металл, сдуваемый ветром, и такой в нем страх, стремление зацепиться, удержаться на гладкой свистящей поверхности, проносимой в размытых пространствах.
Он проснулся с колотящимся сердцем, отпуская свистящий звук. Темнота, гостиничный номер. Жена спокойно, ровно дышала. И он, засыпая снова, успел подумать: слава богу, этот страх – только в нем самом. В нем возник этот звук, в нем и канул.
Его разбудил телефонный звонок. Звонил дежурный из штаба.
– Докладываю. Машина за вами вышла. Будет ждать у подъезда гостиницы.
– Спасибо. Через десять минут спускаюсь.
Жена провожала его на военный аэродром. Катили по утреннему пустому городу. Он старался запомнить блеск высоких окон, метущего улицу дворника, мигающий огонь светофора и ее, сидящую рядом, торопливо ему говорящую:
– Скажи, а там у тебя есть вентилятор, если такая жара?.. А ты бы не мог Вите отдельное письмо написать?.. А если я твою мать к моим старикам на лето, может, на несколько денечков и ты прилетишь?
– Что загадывать, – отвечал Астахов.
Она вдруг крепко сжала его локоть, вцепилась так, что стало больно, и сначала шепотом, а потом все громче, до крика, округлив глаза, пульсируя белым запрокинутым горлом, заговорила, заголосила:
– Не пущу!.. Никуда тебя не пущу!.. Не пущу тебя, не пущу!..
Он пробовал разжать ее руку, подхватить запрокинутую голову, бьющуюся о стенку автомобиля.
– Ну что ты, милая, что ты… Ну прошу тебя, успокойся…
Офицер на переднем сиденье удивленно на них оглянулся. Она смолкла, стихла, только крепко, не разжимая пальцев, держала его рукав.
Самолет стоял на полосе, и в него садились военные.
Он поднялся по трапу и смотрел в иллюминатор, как стоит она, машет, прикладывает пальцы к губам. Он чувствовал, как медленно, неуклонно его дух от нее удаляется, обращается в сторону утреннего желтоватого неба, куда должен взлететь самолет. И в душе, где только что пребывала она, ее близкий, любимый облик, возникали военные заботы и мысли. О постах охранения. О бетонке с колонной машин. О разговоре с начальником штаба.
Самолет покатил, и жена исчезла. Взмыл – и исчезла земля. Клубились внизу облака. Сосед, худой, незагорелый подполковник достал сигареты.
– Не возражаете, товарищ генерал?
– Курите…
В разрывах туч темнели угрюмые горы. Хотелось оглянуться назад, туда, где осталась жена.
«Что-то еще я забыл… Ах, да! Прилечу – и сразу к начальнику штаба… Еще раз уточнить ориентиры и маршруты движения».
Веретенов лежал в темноте у раскрытых деревянных ворот, вмурованных в глиняную стену. Из ворот, когда взлетала и бесшумно светила ракета, виднелась улица с маленькой островерхой мечетью, с витыми колоннами перед входом, с боевой машиной пехоты, повернувшей пушку вдоль улицы. Тень от машины падала на ступеньки мечети. В пыли что-то тускло блестело, похожее на осколок стекла.
Из тех же ворот, пока трепетали зеленоватые парящие в небе ракеты, открывалось пространство двора, фасад азиатского дома, нарисованный на стене полосатый оранжевый тигр, стриженые кусты, невысокое округлое дерево. Глухой дувал обрамлял пространство двора, был увенчан на дальнем углу приплюснутой башенкой. За этим дувалом находился снаружи проулок, вливавшийся в улицу. Солдаты, занимавшие на башенке позицию, держали под прицелом проулок. Другие лежали на плоской крыше дома, защищая подходы к машине, спасая ее от возможного удара гранаты. Сама машина, с оператором и водителем, контролировала улицу, отсекая квартал Деванчу от остального ночного города. При случае машина могла развернуть свою башню и направить огонь в открытые ворота двора.
Так понимал Веретенов позицию, на которую привезла его санитарная «таблетка». Высадила и умчалась в сумерки.
– Вот наденьте, взводный велел! – солдат протянул Веретенову бронежилет. Помог надеть, застегнуть.
Это был Степушкин, тот, чей дом стоял на далекой прохладной реке. Уступил Веретенову место на матрасе, брошенном на землю. Достал из подсумка гранату:
– Сейчас мы ее для профилактики бросим! Чтоб никто в ночи не совался!
Юркнул во тьму вдоль стены. Лопнуло, грохнуло в соседнем проулке. Эхо прокатилось в глубь сада, и где-то в стороне лопнула другая граната. За дувалами, на соседних дворах, занимая оборону, лежали мотострелки, время от времени бросали гранаты во тьму.
Маркиз, чей портрет недавно рисовал Веретенов, мягко шагая, принес подушку:
– Вот, возьмите! Помягче будет! – подложил под бок Веретенову. Посреди двора темнела повалившаяся на бок двуколка. Возле нее грудой громоздился скарб. В нем, если вглядеться попристальней, начинал слабо краснеть какой-то шелковый полог, тускло сияла какая-то медь. Оттуда, от двуколки, брошенной в торопливом бегстве, и принес подушку Маркиз.
Командир взвода, занимавший место в машине, не удивился появлению Веретенова. Уже видел его и знал. Значит, так надо, если здесь, в его взводе, появился этот художник. Значит, так решило командование. Вот только зря прислало его без оружия. И он, прихватив из машины автомат, принес его Веретенову.
– Пользоваться умеете? – положил около него «Калашникова».
И теперь, в бронежилете, с автоматом, Веретенов лежал рядом с сыном, всматривался в его близкое, чуть светлевшее под каской лицо. Как только его увидел, расстался со своими страхами – жив, невредим. А главное, рядом, под его отцовским присмотром. Теперь, что бы кругом ни творилось, он, отец, своим словом, своей отцовской волей и властью удержит сына от мальчишеских безумных поступков. Но кругом ничего не творилось. Бесшумно трепетали ракеты, освещая стеклянное дерево. Желтел на стене лубочный оранжевый тигр. Пахло скотиной, остывшим дымом жилья, возделанной садовой землей. И сын его, Петя, был с ним.
– Как оно было сегодня? Мне командир и раненый Лепешкин рассказывали. Но я не понял. Как проходил этот бой? – спрашивал Веретенов.
И сын отвечал:
– "Духи" пошли на прорыв. На нашем участке пошли и на участке соседнего взвода. Оттуда вон, из сада пошли. Двинулись по проулку. Лепешкин машину погнал в проулок, хотел закупорить огнем, да слишком далеко углубился. Посадил машину на мину. Подрыв! Они вперед снайперов выслали, насажали их по крышам, а главные силы – в атаку! Кричали: «Аллах акбар!» С флагом шли. Я видел – маленький, зеленый, змеистый. Ну, а мы отбивались. Вот и все!..
– Ты стрелял?
– Стрелял. Когда из сада на нас бежали, бил туда. И по снайперу, который на крыше лежал. Он пробрался на крышу и близнеца ранил. Я потом со стены по проулку бил, прикрывал машину Лепешкина, покуда ее тягач на буксир взял.
– И попадал? От пуль твоих кто-нибудь падал?
– Не знаю. Бил туда, где «духи» были. Один раз – по бегущему, вон в тех кустах. А падали или нет, не заметил.
Веретенов слушал сына с мучительным чутким вниманием. Слушал и себя самого. Сын знал и умел такое, совершал такое, чего он, отец, не умел. Нечто огромное, страшное, что ему, отцу, не под силу. Он, отец, желавший взять над сыном волю и власть, робел перед сыном, затихал перед ним.
– Ты стрелять из автомата умеешь? – спросил сын. – Автомат держать приходилось?
– Очень давно, – смутился Веретенов. – Забыл уж.
– Давай, я тебе покажу.
Сын взял автомат и, пользуясь светом взлетевшей ракеты, показал работу затвора, смену магазина, переключение стрельбы с одиночной на автоматическую. Веретенов прилежно, несколько раз, повторил урок сына.
Сколько навыков он, отец, передал ему в прошлом! Как точить карандаш. Выдавливать из тюбика пасту. Держать за обедом ложку. Теперь сын учил его – навыку обращаться с оружием. И он, отец, послушно брал у сына урок.
– Взводный сказал: атака должна повториться. Наверное, опять придется стрелять.
Сын не удивился появлению отца, не смутился, а показал устройство оружия. Как бы взял его в долю, сделал равным себе. Веретенов чувствовал запах сыновних волос, сыновнего тела. Видел его худое лицо, продранный локоть. Провел рукой по сыновней макушке, по шее, вдоль спины, откликнувшейся на его прикосновение. И испытал такую нежность, любовь: пусть беда, пусть близкий бой и возможна атака и гибель – они вместе, лежат, прижавшись друг к другу, и им сейчас хорошо.
Это чувство было сильным, вытеснило все остальные – недавние страхи, вину, стремление спасать, заслонять. Не было рядом военной машины, нацелившей пушку в проулок. Не было солдат с автоматами, засевших на плоской крыше. Не было всех последних прожитых лет, состаривших его, Веретенова, взрастивших сына, разлучивших, удаливших их друг от друга. Ничего этого больше не было.
