Один штрих — красная царапина на гладкой девичьей щеке — радикально меняет эмоциональное наполнение сцены. В глазах Тигусы вспыхивает дикий огонь, и со словами: «Ты испортил мне лицо. Теперь ты мой враг! Я ненавижу тебя!» — она хватает нож, бросается на обидчика и наносит яростные удары ему между ног. Тут из зарослей появляется Мицуко с пистолетом (словно материализация, сгущение разлитой в воздухе агрессии) и с жутковатой улыбкой расстреливает еще не отдышавшуюся после схватки бегунью. Раненая Тигуса доплетается до поросшего травой углубления в дамбе, где ее и находит Хироки (№ 11) — тот самый мальчик, который обещал «всегда быть у нее за спиной». В мирном свете заката, под музыку Шуберта Тигуса тихо умирает у него на плече.
Вообще, все ключевые эпизоды озвучены хрестоматийными отрывками из классики от Баха до И. Штрауса. На фоне открыточно-красивых пейзажей, изумрудных зарослей, синего неба и ласково шумящего моря дети убивают друг друга в стилистике наивно-упрощенной и в то же время изощренно-жестокой японской анимации «Манга». Убийства обставлены как гладиаторские бои, когда интригу создает неравноценность оружия (пистолет против электрошокера, топор против крышки от кастрюли, арбалет против ножа и т. д.), как кровавый балет (синхронно движутся девичьи ноги в носочках, тонкие руки одновременно вскидывают тяжелые пистолеты, синхронно падают окровавленные тела) или эффектные пиротехнические аттракционы.
Но при этом все акты агрессии психологически мотивированы. «Я никому не доверяю», «Ты перетрахала всех наших парней!», «Я обещал защитить тебя», «Я просто хотела выиграть…» и т. п. говорят мальчики и девочки, нажимая на курок, перерезая горло серпом или же испуская последний вздох. Мотивировки предельно просты и понятны каждому школьнику; но какими бы они ни были — эмоциональными или рациональными, нравственными или безнравственными, правильными или ошибочными, — результат абсолютно один и тот же: смерть. Смертью карается трусость, эгоизм, паника, жажда крови, желание унизить противника… Но смертью кончается и хитроумно спланированная контригра, и стремление спасти всех и каждого, и упование на любовь, дружбу и солидарность… Нравственный закон и закон «Королевской битвы» не имеют друг с другом ничего общего. В ситуации спущенного с цепи, разрешенного, санкционированного насилия гибнут все.
В финале, правда, добро якобы торжествует. В живых остаются «хорошие» — Нанахара, Норико и Каваза (Фукасаку все-таки снимает фильм для детей — «лучший подарок школьникам» — и не может разочаровывать их гибелью любимых героев). Однако для того, чтобы хеппи-энд стал возможен, приходится сделать целый ряд абсолютно фантастических допущений. К концу игры выясняется, например, что злой учитель Китано всегда был неравнодушен к девочке Норико. Она видит Китано во сне и, проснувшись, говорит: «Какой он все-таки одинокий», — а Китано весь фильм грызет изготовленные ею печенья и рисует лубочную картинку, где среди отрубленных детских голов, рук и ног, разбросанных по зеленому острову, в центре красуется Норико с нимбом вокруг головы. Именно в силу этой сердечной склонности Китано, в нарушение правил, оставляет детишек в живых. Больше того, он прямо-таки вынуждает Нанахару пристрелить его; уже прошитый автоматной очередью, Китано поднимается с пола на звонок мобильного телефона, отвечает дочери, которая его ненавидит: «Я сегодня домой не приду», — доедает последнюю печенюшку, испеченную Норико, и… умирает.
Итак, даже в действиях садиста учителя можно найти «душевные» мотивировки. Однако вся эта сентиментальная клоунада, так же как и внезапное появление Китано в лесу, когда он спасает Норико, спугнув лесную ведьму, ходячую смерть Мицуко, а потом заботливо прикрывает прозрачным зонтиком девочку, склонившуюся над истекающим кровью Нанахарой: «Смотри не простудись», — ни в коей мере не компенсирует шок от 39 детских убийств и самоубийств, пронесшихся у нас перед глазами.
Фильм выстроен так, что в зависимости от собственных предпочтений зритель может воспринимать его как компьютерную стрелялку, перенесенную на экран, как отвязанный эпатаж и вызов моральным запретам или как моралистическое осуждение доведенного до абсурда насилия. Возможность взаимоисключающих интерпретаций заставляет некоторых критиков предположить, что никакого особого смысла тут нет. Просто дедушка-режиссер на старости лет повеселился, складывая на наших глазах хитроумный кровавый паззл.
Однако Фукасаку настаивает, что в основе картины лежит его собственный детский опыт.
«То, что герои — девятиклассники, имеет для меня очень большой смысл. В год, когда заканчивалась война на Тихом океане, я был… примерно в том же возрасте. В то время я работал на оружейном заводе и где-то за месяц до конца войны попал под обстрел, который вели с кораблей… Здесь… ничего нельзя сделать. Снаряды падают неожиданно, и не убежать, не спрятаться. И мы, подростки, лезем друг под друга в отчаянном желании выжить.
Потом на выжженном поле мы собирали трупы, это была наша работа — девятиклассников. Я впервые в жизни видел столько погибших за один раз. У меня осталось в памяти, как мы ходим туда-сюда, подбирая валяющиеся руки и ноги».
Иными словами, режиссер сам побывал в подобной ловушке и хорошо знает, что взрослый мир, настаивающий на своей правильности, законности и безопасности, требующий доверия и послушания, в любой момент способен развязать некую «Королевскую битву». И тогда смерть уже не будет разбирать правых и виноватых, от нее просто некуда будет деться. При этом мотивировки и оправдания будут у всех — слабость, отчаяние, борьба с ненавистным врагом, невозможность иначе разрешить ситуацию… То, что под глянцевым покровом благополучного мира таятся каверны кровавого, чудовищного абсурда, — факт, о котором детям полезно знать. Трезвый взгляд на жизнь важнее усыпляющих сказок цивилизованной пропаганды, которая становится к тому же тем лживее, чем ближе подходим мы все к краю бездны. Этот бескомпромиссный и горький анархизм, упакованный в скандальную обертку фильма о подростковой жестокости, собственно, и вызвал настороженность властей по всему миру.
В связи с «Королевской битвой» невольно вспоминается другой японский фильм о подростковом насилии — «Эврика» Синдзи Аояма. По стилистике он абсолютно противоположен жесткому трэшу старика Фукасаку. Герои «Эврики» — брат и сестра, ставшие невольными свидетелями бессмысленного теракта, — замыкаются в себе, перестают разговаривать, уходят в фантомный, болезненный мир, а мальчик к тому же становится серийным убийцей. Единственный взрослый, который может разделить их ужас и боль, — водитель автобуса Макото, чудом, как и дети, оставшийся в живых после террористической атаки. И три с половиной часа экранного времени он кропотливо и самоотверженно, порой приходя в отчаяние от собственного бессилия, врачует, соединяет разорванные тонкие ткани детской души. Это предельно медлительное, медитативное авторское кино, игнорирующее в принципе любые кинематографические клише и штампы.
Фукасаку, напротив, строит картину, используя стандартные образцы «консервированной агрессии», поставленные на поток и приносящие гигантские прибыли в системе сегодняшнего масскульта. И, совмещая, накладывая друг на друга модели и правила разных «игр», он наглядно демонстрирует связь, существующую между виртуальным насилием компьютерных стрелялок, телевизионных реалити-шоу (типа «Выживший» или «Последний герой»), кровавых боевиков и реальным насилием, которое сегодня тоже зачастую приобретает характер шоу. Все это, включая всамделишные убийства, воспринимается нами на основе одних и тех же упрощенных психологических механизмов, которые можно определить как механизмы и техники «виртуального сознания». «Виртуальное сознание не включает в себя полноценного сообразования с окружающей реальностью, полной системы связей с ней, и это значит, в частности, что с позиций этой реальности виртуальные стратегии лишены координации и ответственности» (Хоружий С. Эвтаназия. — «Искусство кино», 2001, № 11, стр. 63).
Человеческая агрессия — не просто биологический инстинкт, но такое же наследие первородного греха, как смерть, мучительный, тяжкий труд, боль, страх и т. д. Веками культура пыталась эту агрессию приручить, каким-то образом встроить в систему высоких ценностей, облагородить в героических мифах, рыцарских сказаниях, в строгих кодексах чести… Потом в конце ушедшего века был объявлен «конец истории»; человечество решило, что достигло такой степени «цивилизованности», что ему уже не с кем и незачем воевать. Агрессивные инстинкты спустили вниз, в сферу поп-индустрии, отдали на откуп мастерам шоу-бизнеса, которые наделали из них игрушек для умственно неполноценных детей. А когда «игрушечные» автоматики и пистолетики начали вдруг стрелять, дитя-человечество в изумлении и растерянности совершенно не понимает, что с этим делать.
