Сальвадор Дали — это сю-у-ур.
Алла Пугачёва и Аркадий Райкин — точно миллионеры. Им всё можно.
Фрейда зовут Зигмунд.
Данте — это итальянец, он написал «Божественную комедию». Дантес — это француз, который стрелял в Пушкина.
Натали Саррот была француженка и русская одновременно.
Винсент Ван Гог отрезал себе ухо.
Чюрленис болел шизофренией.
Иисуса Христа распяли в 33.
Соль и сахар — белые враги человека.
Тулуз-Лотрек был карлик, Бетховен был глухой, лорд Байрон — хромой, Гомер — слепой.
Выучив наизусть какое-нибудь стихотворение Мандельштама, прочтите его в удобный момент с выражением, глядя вверх под углом 45°.
На досуге набивайте рот морскими камушками, как это делал древний грек Демосфен, тренируйте дикцию, много раз повторяя: «Э-кзи-стен-ци-а-ли-зм».
Вы очень любите джаз, потому что там синкопа.
Гомосексуалисты и клептоманы такие же люди, как и мы, только больные.
Бах — великий композитор, но, к сожалению, его очень любят дилетанты. Бах и орган — совсем не одно и то же.
Все дело в нюансах!
Роман «Альтист Данилов» — это Булгаков для бедных, но забавно.
Энн Ветемаа — эстонский писатель-интеллектуал. Тоже забавно.
Индийские йоги могут умирать на время. Они среди нас, но мы их знаем только в лицо.
Психоделический рок мы встречаем уже у «Битлз».
«Аббы» — все миллионеры. Им всё можно.
Кандинский — отец абстракционизма. Кандинский — это надо видеть.
Казимир Малевич написал картину «Чёрный квадрат» ещё до революции.
Малевич — один из отцов абстракционизма. Это надо видеть.
Хлебников — «поэт для поэтов». Он синтезировал математику и поэзию, он почти никогда не умывался, был пророком, его боялся даже Маяковский.
Омар Хайам писал рубаи. Шекспир — сонеты. Басе — хокку. Исикава Такубоку — танки.
Классической и популярной музыки нет — есть только хорошая и плохая музыка.
Вы любите как Рахманинова, так и «Пинк Флойд». Вам также импонируют Стравинский и Вивальди.
«Машина времени» уже не та. «Литературная газета» уже не та. Никита Михалков — уже не тот.
Истина внутри нас, вас и их.
Антониони лучше Феллини, а Куросава лучше Антониони. Японцы вообще себе на уме.
Все мы немного гуманоиды, каждый чуть-чуть сумасшедший.
Зомби — это когда мёртвые ходят.
Сакэ — это рисовая водка, икебана — это букет цветов.
Слово «маразм» пишется с одной «р», в отличие от слова «сюрреализм», где их две.
Женщине бросить курить сложнее, чем мужчине.
Все философы обкакались.
В каждой консервной банке содержится рак.
От старых хрычей нету житья.
Босохождение укрепляет нервы.
В Тибете живут люди, которым исполнилось 500—600 лет.
1982
ПОСЛОВИЦЫ, ПОГОВОРКИ, АФОРИЗМЫ, ЗАГАДКИ И ПРИБАУТКИ
Все дороги ведут в Свердловск.
Говорят, в Свердловске кур доят.
Язык до Свердловска доведёт.
Свердловск слезам не верит.
В огороде бузина, в Свердловске дядька.
Ни в Свердловске Богдан, ни в Верхней Пышме Селифан.
Ах, Свердловск, жемчужина вдали от моря!
Бойся свердловчан, дары приносящих.
Незваный гость хуже свердловчанина.
Я свердловчанин, следовательно я существую.
Я свердловчанин, и ничто человеческое мне не чуждо.
За одного свердловчанина двух несвердловчанинов дают.
Бажов мне друг, но истина дороже.
Что позволено Бажову, то не позволено быку.
Или Бажов, или никто!
Мамин-Сибиряк у ворот.
До каких пор, Лев Сорокин, ты будешь испытывать наше терпение?
Нож в печень, свердловский рок-клуб вечен.
Урал — крыша мира.
Уральцы — весёлые ребята.
А что роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей!
Загадка: Зимой белый, весной серый, летом серо-зелёный.
(Свердловск)
Прибаутка: Свердловское радио спрашивают: «Какой город самый красивый в мире?» — «Свердловск», — отвечает радио. — «А на какой город направлены американские ядерные головки?» — «Челябинск тоже хороший город», — отвечает свердловское радио.
1986
Мария Александровна очистила с яблок кожурки. Володя на них засмотрелся: такие кисленькие, зелёненькие, и сам не заметил, как все съел.
— Дети! — строго сказала Мария Александровна. — Кто съел кожурки? Это плохой поступок.
Володя покраснел и встал.
— Это я. Я больше никогда так не буду.
Мария Александровна решила Володю не наказывать, тем более, что во всём остальном он был совершенно примерным.
Так прошли детство, отрочество, юность, и уже спустя годы в Петербургской тюрьме Владимир Ильич размышлял над тем, хорошо ли обманывать тюремщика.
— Мента обмануть — святое дело, — подумал Ильич и обмакнул щепку в чернильницу из хлебной корки. — Будут знать, как нашего брата в кутузку!
Ильич записал молоком между строк в книге «легального марксиста» Струве: «Феликс! Яша и другие! Боритесь до конца! Я вас не выдам. Слава РСДРП(б)! Народ и РСДРП(б) едины! Решения Первого съезда РСДРП(б) выполним!» Написал, молоко выпил, корку съел, тюремщик так ничего и не понял.
Пролетели незаметно годы подпольной борьбы, ссылки, эмиграции. Владимир Ильич весело выглядывал из шалаша, переговаривался с Зиновьевым о партийных делах, отмахивался от слепней, писал приказы в Питер:
«Пусть пригонят «Аврору». Очень надо. Я кое-что придумал. Сходите на Путиловский. Передайте рабочим, чтоб винтовки не отдавали.
Чао-какао. Ваш Ильич».
Зиновьева совсем мухи облепили, он хлоп-хлоп себя по щекам:
— А в Питер Вам, Владимир Ильич, надо на паровозе. Самый лучший способ.
— Сам знаю, что на паровозе. Кхе-кхе! А ты что это, Зиновьев, весь в мухах, никак обделался! А? Мухи-то знают куда садиться! Ха-ха! Али шпиков напугался, весь обсерился.
— Всё вам, Владимир Ильич, шуточки.
Три месяца спустя Ильич в парике шёл с явочной квартиры в Смольный. Вдруг из-за угла высунулась сутулая в котелке фигура.
— Эй, Ульянов! Это ты? — спросил незнакомец.
— Шпик, шпик, шпик, — моментально сообразил Ильич, свернул в соседнюю улицу и припустил.
— Ульянов, стой! — крикнул шпик. — Я тебя узнал! Стой-стой! Немецкий шпион! — Тут-то и пригодились Ильичу занятия физкультурой, которые он не прекращал даже в камере-одиночке. Шпик не отставал, уже было чуть-чуть не схватил Ильича за фалду, но навстречу бегунам попались путиловские рабочие, которые сразу почуяли неладное и поставили на всякий случай шпику ножку. Хлобысь! Рылом в грязь!
— Что ж ты, антилигент! — засмеялись рабочие. — Под ноги-то не смотришь!
Шпик вскочил мигом, но Ильич уже прошмыгнул в Смольный.
— Угицкий! — с порога крикнул Ильич. — «Аврору» пгигнали?
— Так точно.
— Телеграфируй на богт. Пусть залпа дадут по Зимнему. Пусть Керенский обгсегется.
Ба-бах! Ильич бегом по кабинетам. Сначала к Кржижановскому:
— Давай, Жужжалка, пгидумывай ГОЭЛРО, лепестгичеством Госсию обмотаем.
Потом Дзержинскому:
— Создавай, Эдмундыч, Чеку, пегеловим пгоституток-эссегов.
Потом к Луначарскому:
— Ну, Лунатик, хочешь букваги печатать?
— Хочу.
— Давай-давай, теперь габочим букваги пгигодятся. Ой, как пгигодятся.
Прогромыхала гражданская война, давала о себе знать отравленная пуля эсерки Каплан, Владимира Ильича приковала постель, он коротал дни в Горках, окружённый заботами Надежды Константиновны.
Как-то раз заехал в Горки Сталин проверить, нет ли у Ленина радиоприёмника, и Владимир Ильич наткнулся на него возле кладовки.
— Вот тебе, вот тебе! Шлёп! Шлёп! А ещё сын сапожника! Как тебе, Сталин, не стыдно! Яков Свегдлов такого бы себе не позволил.
Сталин ретировался и осклабился, мол, ну, что вы, Владимир Ильич, режим, врачи, дисциплина.
— Нельзя вам волноваться. — Удалился Сталин восвояси.
Владимир Ильич разволновался.
— Надюшка! Этот Иоська ждёт не дождётся моей смегти, чтобы извгатить наше с Магсом учение.
— Не бери, Володя, в голову! Феликс Эдмундович не допустит.
— Скажешь! Все хогоши. Тгоцкий — евгей, Бухагин — газмазня, Иоська — газбойная гожа.
— Как ты, Володя, ругаешься. Нельзя тебе. Поехали-ка лучше к деткам в Горки на ёлку. Отвлечёмся.
— Детки-детки, — подобрел Ильич. — Люблю деток. Ха-ха. Счастливые они — будут жить при коммунизме.
Вся в шарах, игрушках, флажках новогодняя ёлка сверкала посреди избы.
— Дети! — спросила учительница. — Знаете, кто к нам сейчас придёт?
— Дедушка Мороз! — хором протянули дети.
