Может, эта крыса и заставила ее как-то ночью попробовать на вкус Гертруд. Она уже попрятала ножи и собрала бутылки и, стоя у турецкого курительного столика, вознаграждала себя за труды несколькими кусочками сахара.
Гертруд спала спокойно, она отодвинулась к стенке, белая рука была вытянута вдоль бедра. Биргитта смотрела на нее, покуда кусочки сахара быстро стали рыхлыми и еще быстрее растаяли во рту. Крыса-сластена урчала от нетерпения; крысе хотелось чего-то другого, хотя бы шоколада, целой плитки молочного шоколада «Марабу», он делается таким липким и мягким, когда полежит за стеклом ларька на солнечной стороне. Или мороженого, да, крыса согласна и на ванильное мороженое, на целую пачку тающего ванильного мороженого с тонкими прожилками клубничного варенья, такого вкусного, что нёбу делается щекотно...
За шторами уже рассветало, и в комнате понемногу делалось светлей. Мебель и предметы постепенно растворялись, в мутном свете теряя очертания и делаясь туманными, и собственное тело Биргитте уже не принадлежало. Она вяло отметила, как язык скользнул по зубам, подбирая последние кристаллики сахара, как руки вытерли заплаканный нос, а ноги сделали шаг, потом другой. Она шла словно по морю, и вокруг нее был свет и вода, и шепот волн заставлял ее шагать, подчиняясь их ритму, прямо к кровати.
Гертруд спала так крепко, что даже не почувствовала, как Биргитта подняла ее руку. Биргитта сперва провела указательным пальцем по белому пушку под мышкой, но крыса-сластена в животе разошлась не на шутку; казалось, каждый волосок на руке Гертруд — из сахара. Она вспомнила сахарную вату, которую когда-то покупала в парке с аттракционами, и рот вдруг наполнился слюной, и защекотало, заныло в гортани — до того захотелось сладкого...
Биргитта закрыла глаза и провела мокрым языком вдоль по всей руке Гертруд, от белого запястья до плеча. А потом очень осторожно положила руку обратно на бедро и выпрямилась, предвкушая глазами чудесную неведомую сладость, которая вот-вот наполнит всю ее гортань...
Но Гертруд оказалась на вкус не шоколадной и не ванильной. А соленой. Как «Салмиак».
Маргарета ставит ногу на проезжую часть в тот самый момент, когда Биргитта уже почти ее догнала и зеленый свет еще не загорелся.
— Подожди! — тяжело выдыхает Биргитта, но Маргарета уже посреди перекрестка.
Блин! Биргитта ковыляет за ней на проезжую часть — черт бы побрал эти долбаные туфли! — и снова пытается ее догнать. Маргарета так несется, будто хочет убежать от Биргитты! Хочет, чтобы Биргитты не оказалось поблизости, когда она добежит до своей тачки, — так что она сразу прыг внутрь — и вперед с чистой совестью! Да, именно, именно так, она прямо видит все это, злую Маргаретину ухмылку, когда она в своей тачке проносится мимо, а Биргитта остается за бортом без гроша в кармане. А потом, она тоже это видит, Маргарета удивленно сморщит свою вымытую морду, когда они встретятся в следующий раз и Биргитта ей напомнит про все это свинство. Как? Да не нарушала она никакого обещания! И никуда не удирала! Она, между прочим, битый час ждала, это Биргитта сама куда-то запропастилась, что ж было делать? Пришлось уехать одной. Очень жаль. Очень жаль.
Маргарета уже дошла до Вокзального парка, но Биргитта все еще идет по улице. Сердце отчаянно колотится, кажется, грудная клетка вот-вот лопнет. Но все равно останавливаться нельзя. Вот сейчас она умрет от этого перенапряжения, сейчас надуется кровяной пузырик и на бешеной скорости протаранит жилу — где-нибудь в сердце или в мозгу.
Да. Именно так. Она точно знает, что произойдет дальше, — прямо видит: Биргитта Фредрикссон хватается за сердце и останавливается на полушаге, поворачивается на одной ноге — другая поднята, словно в танце, — и, на мгновение подняв взгляд к льдисто-синему мартовскому небу, медленно опускается на землю. Люди устремляются со всех сторон, они взволнованно кричат и машут руками. Она умерла? О нет, нельзя, чтобы она умерла! Ведь это Биргитта Фредрикссон, та самая, что когда-то была такой красивой! Та самая, что наверняка стала бы знаменитой фотомоделью, шведской Анной Николь Смит, будь она так же молода сегодня! Ах, если бы жизнь не была к ней так жестока!
Это просто такая мысленная игра. Вообще-то Биргитта в смерть не верит. Ни на одно мгновение.
Конечно, она тысячу раз представляла себе эту душераздирающую сцену — и скорбные лица, и горестный плач, и запоздалое раскаяние, которые вызовет ее уход у обеих этих задавак и у всех прочих, — и все-таки она не в силах поверить по-настоящему в то, что однажды она умрет и ее уже не будет. Другие, может, и умрут, но не она. Биргитта Фредрикссон будет жить вечно, ничего другого себе представить просто невозможно.
В детстве она пыталась объяснить эту свою уверенность взрослым — но все без толку.
— Я прихвачу с собой в гроб лопатку, — сказала она бабке. — И когда все уйдут домой с похорон, я возьму и откопаюсь.
Бабка засмеялась своим жутким смехом:
— Не откопаешься! Уж ежели человек помер — так, значит, помер, куда ж ему откопаться...
— А я откопаюсь.
Бабка, закинув голову назад, захохотала еще громче, так что стекла в сторожке едва не лопались. Очевидно, ничего более смешного она не слышала уже много лет.
— Сама увидишь! — грохотала она. — Сама увидишь!
Гертруд рассердилась. Был ранний вечер, и она еще не успела напиться как следует, но все равно зашипела, приподнявшись на локте:
— Ты что, на самом деле чокнулась, а? Для тебя, видите ли, все будет по-другому, да за какие такие заслуги, хотела бы я знать?
Биргитта не ответила. Внутри у нее была как будто бы такая кнопочка со словами «это понарошку», которую надо нажимать, когда Гертруд сердится. Когда Гертруд плакала или тосковала, жать на кнопку было бесполезно, она срабатывала, только когда Гертруд шипела и ругалась. Как сейчас.
— Ч-че-ерт! — зашипела Гертруд и снова рухнула на подушку. — Ну чем я виновата? Чем? Лежу в вонючей квартире в вонючем городишке, нету денег на самое необходимое, а тут еще ребенок, оказывается, полный идиот! Смотри у меня, я тебя предупредила, — если ты и на людях будешь нести эту ерунду, то Марианна тебя мигом в дурдом засадит. Так и знай!
Старуха Эллен не хохотала и не кричала, только подняла глаза от своего кружева и внимательно посмотрела на Биргитту.
— Вот как, — произнесла она и, снова опустив глаза, перебросила пару коклюшек так быстро, что Биргитта не успела уследить. — Значит, ты бессмертная... Нет, нехорошо, лучше вот так...
Биргитта следила за ней сузившимися глазами и ждала продолжения, но его не последовало. Вместо этого Эллен зажала губами коклюшку и наклонилась еще ниже над подушечкой, чтобы лучше видеть.
— Я один глаз не буду закрывать, — сообщила Биргитта. — Чтобы видеть, что происходит.
Эллен снова взглянула на нее и торопливо улыбнулась. Биргитта нетерпеливо кашлянула. Проклятая старуха! Ну скажи хоть что-нибудь! Она скорчила гримасу и выставила вверх скрюченные, как у чудовища, пальцы:
— Пусть только попробуют закопать, я завою, как привидение...
Эллен вынула коклюшку изо рта и закудахтала:
— В чем в чем, а в этом я не сомневаюсь. Но поскольку ты пока жива и здорова, пойди вымой руки. Вон какие грязные.
А сегодня смерть представляется Биргитте иначе: как спектакль, где она одновременно и главная героиня, и публика. Она будет лежать в своем гробу, открытая всем взорам, но не до конца прикрыв глаза, — чтобы видеть всех пришедших проститься — а когда они уйдут, она сдвинет крышку в сторону и сядет в гробу, — прямо граф Дракула. Она не желает, чтобы ее сжигали, это она уже объяснила Улле из социалки, хотя вряд ли они ее пожелание примут к сведению. Если главный Уллин начальник скажет, что все отбросы надо сжигать, то Улла, эта шестерка, распорядится, чтобы Биргитту сожгли. Поэтому пришлось прилепить скотчем записку изнутри к дверце шкафа: «Хоронить меня только в земле — не сжигать ни в коем случае. Биргитта Фредрикссон». Как знать, вдруг в последний момент объявятся задаваки? Да, она прямо видит, вот они заметили записку, вот глядят друг на друга со слезами на глазах — поняли наконец, как плохо с ней обращались! И вот они уже мчатся со всех ног в крематорий и успевают задержать гроб, который как раз ползет в печку...
Хотя уж это-то вряд ли, на сестер полагаться нельзя. Нет, — когда вскорости вокруг Биргитты, лежащей раскинув руки на дорожке Вокзального парка, станет собираться толпа, одного человека там точно не будет. Маргареты. Эта подойдет и, не останавливаясь, побежит дальше. Кикимора проклятая!
Биргитта набирает в грудь воздуха и, собрав весь свой голосовой ресурс, вкладывает его в единый вопль:
— ПОДОЖДИ-И-И!
Уж сколько лет она не кричала так громко, но, смотри-ка, еще не разучилась. Кажется, что весь Норчёпинг на мгновение замирает, глохнут все моторы, прерываются все разговоры на те секунды, пока эхо ее голоса отражается от стен старого «Стандард-отеля» и Народного дома. Биргитта сгибается пополам и опирается руками о бедра, как спринтер, только что разорвавший финишную ленточку, и видит, как там, впереди, застывает Маргарета, спина ее выпрямляется и вся она замирает в полной неподвижности. Биргитта пыхтит, даже нет, хрипит, сердце колотится так, что пульс слышен во всем теле: в голове, в пальцах, в расширенных венах под коленками. Кажется, удары сердца отдаются даже в козелках ушей. Значит, устал человек. Значит, он на самом деле имеет право немножко отдохнуть.
