– Юлечка, я сдаюсь. Ты знаешь, я не эстет. Я навозный жук, копаюсь в своих формулах.
– Вот, Алена, теперь понятно, в кого ты, – в мать! Ты поэтому и журналисткой стала. Потому что твоя мать всегда восхищалась прекрасным. Мне никогда не нравилась твоя газета, а журнал нравится. Красивый. Как вы там говорите – гламурный?
Еще недавно мама была ярым ненавистником гламура. Сейчас она узнает, что ей придется полюбить какой-нибудь новый орган СМИ.
– Я Маринке Олейниковой так и сказала, что молодежи сейчас именно такие журналы нужны! А ее Света недостойным делом занимается – сигареты продает неокрепшим душам. Все это западное нашу нацию убивает!
– Ну положим, Юлечка, журнал Аленин – тоже западное влияние.
– Валера, ты не понимаешь, что дети должны жить в красивом мире? У меня вообще ничего этого не было – ни косметики, ни одежды. Ты же ничего не зарабатывал никогда! Слава богу, что теперь у них эти вещи есть. Им надо, они молодые. Между прочим, Валера, у Марины на работе женщина младше меня пластику сделала. А твоя жена не может себе позволить. Суп еще будешь? – спросила она отца без всякой паузы.
– Нет, Юлечка, спасибо. Ты и так хороша, – сказал папа, отказываясь от любых бонусов – лишней еды, добавочной красоты.
– Алена в моем возрасте будет иначе выглядеть. У них кремы такие в журнале рекламируют. Дочка, у меня ночной твой швейцарский крем кончается.
– La Prairie? – спросила я, тяжело вздохнув. Теперь у мамы он появится не скоро, крем, стоивший четыре ее пенсии. – Не знаю, мам, смогу ли я найти.
– Как же ты не знаешь? Ты же главный редактор! Скажи, для матери надо. Главному редактору не откажут.
Вот он, момент истины. Пора вырвать маму из тумана идеологических заблуждений, в котором она блуждала по моей вине. Как быстро мама стала жертвой глянца. И как горько мне было сейчас ее разочаровывать.
– Мам, пап… Я уволилась сегодня. Я больше не работаю там. Вот, – я уткнулась носом в стакан с морсом. Сейчас начнется.
– Валера, ты слышал, что она сказала?
– Дочка, ты уверена, что так надо было? – спросил папа робко.
– Что значит уверена?! Ты можешь свое отцовское слово сказать?! Алена, я удивляюсь – ты нигде не задерживаешься! – мама кричала.
Эта работа была третьей – до газеты я торчала в агентстве, занимавшемся бизнес-пиаром, из которого меня выманил Полозов, спасая от смертельной тоски.
– Я тебе говорила, с начальством нужно уметь ладить! Нужно на компромиссы идти. А ты вся в отца – он тоже у нас борец за справедливость! И что ты теперь будешь делать? – Она смотрела на меня сурово, думая, что этот напор заставит меня собраться перед лицом жизненных трудностей. Бедная мама, она не понимала, что мне надо всего лишь сказать – я тебя люблю, а они просто сволочи. И тогда я переверну весь мир. Ну пол-Москвы точно.
– Еще не думала.
– Не думала! Мать на пенсии, отец твой получает гроши. Замуж ты не хочешь выходить. В газету-то тебя хотя бы возьмут?
Неплохо получить в спину это подлое «хотя бы».
– Не знаю! Я должна подумать, что мне вообще надо! Чего я вообще хочу!
Я разозлилась.
– А у тебя разве есть возможность выбирать, чего ты хочешь? Ты что, дочка Путина, чтобы выбирать? Надо делать то, что дают! Валера, где корвалол?
– Юлечка, успокойся. – Папа вскочил, загремел пузырьками. Корвалол всегда был последней каплей в семейных скандалах.
Зазвонил телефон. Мама сняла трубку.
– А, Светочка, ты? Аленушка у нас, – проворковала она. Никто бы не подумал, что она только билась в истерике. Мама придерживалась жестких правил: ни соринки из избы, поэтому слыла в дальнем кругу женщиной приятнейшей, с легким характером. А ближний круг молчал, не собираясь развеивать иллюзии.
– Она тебе дозвониться не может, – зло шепнула она мне. – А как у тебя дела, девочка? На работе все хорошо? А у нашей Аленушки опять проблемы. Уволилась сегодня… (Взгляд, исполненный страдания: посмотри, как ты доводишь мать.) Ты поддержи, ее девочка. Светочка, узнай, найдется там у вас место для Алены, она могла бы журналистом подработать. (Взгляд, означающий: смотри, твоя мать решает проблемы, которые ты решить не в состоянии!) Да, девочка, передаю трубку. Мамочке привет.
– Алло, Аленка, ты там опять в жопе?
– Угу, – сказала я, пытаясь не прислушиваться к маминому бубнению. (Вот дал бог ребенка, нервы мне мотает, у других дети нормальные).
– Они тебя там довели уже?
– Угу, – буркнула я.
(Вот почему у Маринки дочка работает, как все, а наша вечно?)
– Хочешь, я приеду?
– Хочу.
(Валера, ну что нам с ней делать, почему ты молчишь?)
– Я в пробке на Октябрьской. Через час буду.
– Договорились.
Я встала из-за стола.
– Спасибо, все было очень вкусно.
– Алена, тебе дать курицу с собой? – Мама распахнула холодильник в поисках того, что могло бы быть сухим пайком. Сухой паек вместо любви. – А колбаски возьмешь? Может, сыра? Помидоры, помидоры у тебя есть?
– Нет, не надо. Спасибо.
– Ну как хочешь – мать предлагает, заботится. Скоро некому будет, родителей доведешь когда…
Папа вывел меня в коридор.
– Держись, дочь! На мать не обижайся, ее не переделаешь. Она переживает тоже, а это форма такая…
– Я знаю, пап. Не волнуйся, у меня все будет хорошо.
– О чем вы там шепчетесь? Меня обсуждаете? – Мама появилась в коридоре с банкой супа, я схватила банку, быстро чмокнула их и выскочила из квартиры.
Уф, как же это тяжело. Впадать в детство. Я все время пыталась там найти опору для взрослой жизни, но всегда возвращалась ни с чем. Немного супа в литровой банке, соль (по маминому рецепту, щедро, на свеженькое кровоточащее мяско), и папино «держись, дочь». Ну будем считать, что за этим я и приезжала.
Олейникова явилась с бутылкой вина и блоком сигарет, выданных некурящей сотруднице табачной империи в качестве мелкого бонуса. Отлично, будем на халяву растравливать сигаретным дымом слезные железы. На то, чтобы все подробно изложить, мне понадобилось полпачки.
Когда я закончила, Олейникова задала главный вопрос:
– Теперь, надеюсь, ты с этим подонком покончила?
– Не знаю, Свет. Пока еще, наверное, нет.
– Значит, сейчас буду жестко тебя лечить! Извини, подруга, но лучше сразу. Ты думала, что у тебя отношения. А выяснилось – давно причем выяснилось, – что у него другая баба. Он даже не скрывает, понимаешь? Отношений нет. С тобой у него нет отношений! Я уверена, что у него несколько таких девок. Журналистка, галеристка, кто еще – стилистка? Девушки гламура? А ты что, готова быть номер два, что ли?
– А ты не номер два?
– Ты меня с собой не сравнивай! Там все сложнее. Да, он женатый. Но у него с женой ничего нет, только дети его держат. И Ванька трахается, как бог. Фавн просто. А твой импотент – он же ничего не может. У вас даже секса не было.
Про тот секс я Олейниковой ничего не рассказывала.
– Был.
– Да не придумывай. Опять оправдываешь его. Ну хорошо – и как секс?
– Отлично, – внутри меня что-то сжалось. Я вспомнила, как это было…
– Отлично от нуля! Тебе сложно оценить. У тебя опыта мало. Ты же у нас романтическая. И потом, я тебе всегда говорила: они и мы – два мира, два детства. Но ты меня не слушала. Тебе богатого надо – ты же у нас эстет. А бедность – это неэстетично. Я понимаю. Скажи честно, упиралась бы ты в Канторовича, если бы он не был олигархом? Ну представь – все то же самое, но без денег. Подожди, сейчас пописать схожу.
Думала ли я о том, сколько у него денег? Да, думала. Я знала его рейтинг в списке Forbes. Но не пересчитывала, сколько и чего мне бы досталось, если бы да кабы, не включала счетчик… Работая в газете и каждый день имея дело с обладателями фантастических состояний, я привыкла абстрагироваться, воспринимать деньги как количество нулей. К тому же мы писали не о том, сколько у них денег, а про то, что они с этими деньгами делают. Мы смотрели на деньги как на экономический инструмент, который заставляет работать заводы и фабрики, конторы и офисы, двигает башни подъемных кранов и качает нефть в трубах. Это была абстрактная, неперсонифицированная энергия экономики, которая худо-бедно, но шевелилась, подгоняемая деньгами. Советская программа «Время» показывала вести с полей – комбайны молотили рожь, варилась сталь, грузились вагоны, повинуясь воле партии и правительства. То же самое грандиозное движение теперь свершалось по воле денег. Эти деньги, превращенные в инвестиции, в железки, трубы, сырье, нельзя было потрогать и попользовать.
В журнале я увидела оборотную сторону. Гламур – это как раз про то, как деньги пользовать. Я погрузилась в изучение стихии вип-потребления – бриллианты, яхты, пароходы. И в самолете мне понравилось летать. И дом, Настин дом, был скорее всего шикарный. То, что я успела увидеть, было неплохо. Потреблять на уровне Канторовича, как Канторович, вместе с Канторовичем – это, наверное, здорово. Но мой визит в страну крутых был кратковременным и даже экстремальным.
