Я ходила по новой квартире, как во сне. Да, все точно так, как я нарисовала. Правильно сшиты шторы, именно там стоит диван, который я отметила крестиком в журнале, и на своих местах висят именно те шкафчики на кухне.
Перед отъездом мы посвятили два воскресенья тому, что точно выбрали материалы для оформления квартиры. Если бы у меня было время, я бы выбирала четыре воскресенья, восемь, шестнадцать… Но определиться — и абсолютно точно — надо было всего за два Толиных выходных и неделю, что была между ними. Мне очень помогала Варя, обладающая врожденным тонким вкусом и пока еще просто детским чутьем к истинно красивому. Мы с утра до вечера листали журналы, сидя в парке на скамеечке, и отмечали то, что нам нравилось. Я старалась не вспоминать, что я напланировала в той, несостоявшейся, другой жизни. Но, скорей всего, часть своих проектов все-таки использовала.
Сейчас мы ходили с Варей из комнаты в комнату, ахали и охали, трогали стены, они получились такие красивые, такие приятные на ощупь, напоминающие тонкую замшу-нубук, открывали-закрывали высокохудожественные двери со вставками цветного стекла, садились на кресла и диваны, включали хитрыми сенсорными выключателями свет.
Затем Варя спросила:
— А потом мы соберем вещи и опять уедем?
Это было так неожиданно, что я даже не сразу поняла.
— Почему, Варюша?
Вероятно, взрослый человек, которого обманывали столько, сколько Варю, сказал бы «по определению». А она ответила:
— Так ведь всегда бывает…
— Я не знаю, Варюша, — жестко и честно сказала я. — Не знаю, как получится на этот раз.
Так все-таки, наверно, лучше.
Деревенские дети рано узнают, как осеменяют коров и как родятся поросята. Городские — как другие тетеньки звонят по домашнему телефону и ненатуральным голосом спрашивают: «Это салон красоты?» Другие тетеньки специально узнают домашний номер, они хотят внести сумятицу в души тех, кто сегодня вместе завтракал с приглянувшимся им мужчиной, а также тех, кто сидит уже одетый и ждет, пока этот мужчина отведет их в зоопарк. И тут же перезванивают ему на мобильный. И он бежит с трубкой подальше, воровато оглядываясь и улыбаясь: «Это — налоговая!.. Вот черт! Ну и что вы, любезные, от меня хотите? Срочно? Сейчас? Да что же вы со мной делаете! Конечно, лечу!..»
Я не знала, как сказать Варе, что она теперь будет спать одна. Первые ночи я всё ходила, смотрела — как она. А она — спала себе и спала. Ей понравилось, что у нее теперь своя комната, своя постель.
Утром, когда я ее будила, Варя, обнимала меня и, как и раньше, обязательно рассказывала, что ей снилось. Я с удовольствием слушала ее, пока Толя фыркал и пел в ванной.
Вечером она укладывала кукол, сама прикрывала шторы, включала ночник и ложилась, приготовив книжку, которую я ей почитаю. Обняв ее, я пристраивалась рядом, стараясь не заснуть. И чуть позже, тихонько чмокнув засыпающую Варьку, перебиралась в другую комнату, где богатырским сном спал Толя. Вот если через несколько лет он по-богатырски захрапит…
Большой живот стал мешать спать, и я стала спать сидя. Толя изъявил горячее желание спать сидя, вместе со мной. Так мы и делали. Он, конечно, сползал ночью в обычную позицию спящего, а я сидела, опершись спиной — не о спинку дивана, как раньше, когда ждала Варю, а о его спину.
Мне очень хотелось поделиться с кем-нибудь, как интересно все-таки выходить замуж, но я так и не нашла, кому бы это рассказать. Маме? Ольге? Нет, конечно. Нельке… Тоже нет, она как раз страдала из-за очередного увлечения своего Федора, очень стараясь, чтобы он не понял причину ее страдания и не упрекнул ее в равнодушии и эгоизме.
* * *
Толя еще спал. А я лежала, вернее, полусидела-полулежала, рассматривая его спящего, и вдруг увидела, что он тоже смотрит на меня сквозь ресницы. Я смутилась и прижалась щекой к его огромному локтю.
— Ты знаешь, как странно, — сказала я. — Мне ведь всегда нравились небольшие мужчины.
Я не стала говорить, что некоторые из них были скорее даже маленькие по сравнению с ним, и без сравнения — тоже.
— Это просто природа требовала: «Рожай, Лена, рожай мальчика и люби его!» А ты все низкорослого мужчину полжизни пестовала, вместо того чтобы двенадцать мальчиков за это время родить…
Я засмеялась.
— Но я любила его, Толя. Я имею в виду Александра Виноградова. Ты сможешь с этим смириться?
— Было бы очень жалко тебя, если представить, что всю жизнь ждала меня в тоске и неудовлетворенности. Хотя, наверно, так оно и было. Больше тебе скажу — я рад, что был только один мой однофамилец, а не три других.
Я смотрела в смеющиеся глаза Толи и не знала, стоит ли говорить ему, какой разной может быть любовь. А главное, я сама не знала, виной ли тому приближающиеся роды, или неандертальская удаль Толи, или наше с ним недавнее знакомство при обоюдном большом опыте жизни и любви — но я действительно никогда не испытывала с Александром Виноградовым того, что испытываю каждый раз с Толей. Что не мешает мне оставаться спокойной и рассуждать о любви-константе. Чудно. Но это правда.
Как правда и то, что я миллион двести раз за четырнадцать лет маетной жизни с первым Виноградовым думала о том, что если встречу мужчину, с которым вся физиологическая тема будет легкой и простой, и гармоничной, — уйду к нему, этому неандертальцу или питекантропу. Почему как альтернатива любимому Виноградову мне мерещился безмозглый, огромный дикарь с добрым сердцем и нежной наивной душой новорожденного, не умеющего говорить, я не знаю. Но я его себе намечтала. И не думала даже, что в придаток ко всем достоинствам дикаря у моего возлюбленного может оказаться светлый ум и парадоксально спокойный нрав. Да и, конечно, такое трогательное и консервативное желание жениться на женщине, с которой спишь.
После приезда, кроме новой квартиры, нас ждал еще один сюрприз. Уже вышла книжка. Мне она показалась самой прекрасной в мире детской книжкой — яркая, необыкновенно красивая, большая. Актриса Варя Виноградова скакала до потолка, расставила все десять экземпляров, которые нам подарили в издательстве, по квартире и зачитывала вслух эпизоды всем желающим, то есть мне, Толе и по телефону бабушкам. Мои рисунки, наши с Варькой, смотрелись просто отлично, так, будто это побаловался по меньшей мере Амедео Модильяни в возрасте семи лет. Так мне казалось, от восхищения. Хотя у меня было ощущение, что кто-то умелой рукой их чуть подправил. Может быть, это был эффект отличной полиграфии.
Была суббота. Толе на работу к трем, Варю можно не будить в школу…
Мы только что проснулись. Когда мы приехали из Крыма, Толя несколько удивился, когда я предложила ему не спать в одной комнате. «Я не привыкла», — объяснила я. «Да и я не привык», — пожал он плечами и пришел вечером в мою комнату искать в моем шкафу свою огромную пижаму, захватив в своей комнате книжку.
— Всегда мечтал о личном кабинете, — пояснил он. — Он же — семейная библиотека. А в библиотеке никто не спит, там от обилия великих мыслей сон неспокойный. Возражений нет?
— Нет, — засмеялась я. — А галстуки где будут твои жить? У меня в шкафу или в библиотеке?
Толя наморщил лоб.
— Спроси у галстуков, пожалуйста, Ленуля. Где им будет приятней от меня прятаться.
— Помнишь историю с Гариком?
Он засмеялся:
— Нет. Забыл. Как тебя из съемной коммуналки вывозил.
— Да. Спасибо тебе.
Толя обнял меня и поцеловал в висок.
— Пожалуйста.
— Хотя я никогда бы не назвала нашу ту жизнь — «коммуналкой». Из-за хозяйки.
Он кивнул:
— Душевная женщина, я понял.
— Знаешь, у меня есть один знакомый журналист. Он пишет про самый разный криминал. С кем только не общается. Как-то мы встретились в командировке в Вологде, я писала об областном театре, а он — о структуре местных «крыш». Я поделилась с ним своей проблемой с квартирой. У меня уже была Варька. Я рассказала, что никак не могу ни продать, ни обменять эту квартиру, в которой нам двоим становится тесно. И он на полном серьезе предложил мне помочь. А именно — свести с человеком, который может организовать несчастный случай для гиблого пьяницы Гарри Савкина. Я отказалась. И не из страха сесть в тюрьму. И не из жалости к Савкину. Я испугалась, что если его убить, он будет приходить ко мне по ночам и терзать меня, мою душу. И в моей душе вместо светлых чувств к дочери Варьке и мучителю Виноградову будет страх и ужас, а жуткая морда покойного Савкина будет являться мне в самый неподходящий момент. Поэтому я отказалась.
— Человек, наверно, реже делает хорошее, надеясь, что ему воздастся. Скорее от дурного останавливает страх наказания — любого, в том числе того, о чем ты говоришь, душевных мук, не так разве?
— Да. Ты помнишь, кстати, свое первое вранье, осознанное?
Он пожал плечами.
