А раньше что привязывало его к жизни? Была ли цель? Так или почти так думая, вспомнил этой ночью Суходолов своего отца, тамбовского крестьянина, потом свою Ксюшу. Была цель! Тамбовского крестьянина нет больше. Нет и Ксюши. Ничего не осталось. Не потому ли образовавшуюся пустоту он и заполнил теплым чувством к совсем чужому человеку?
Восстанавливалось далекое прошлое. Иногда совсем пустяковое, вроде той давней встречи с крикливой бабой, сознательной пролетаркой Мешковой. Она чуть ли не ревела, сыпала визгливыми словами, пробуя уговорить Суходолова.
— Да ты не прибедняйсь, — перебил тогда ее Суходолов, — ты выложи чистоганом двадцать золотых десяток. Царских. Вроде контрибуции за обиду старику Воскресенскому, которого ты, подлая душа, выживаешь из темной каморки. Чувствуешь? За обиду! Да поскорее. Мне прохлаждаться с тобою некогда!
Суходолов смотрел в темноту и как бы видел ту Мешкову, ноющую, пробующую доказать, что золота у нее нет, что о золоте, дескать, зря соседи от зависти треплются.
И как бы самого себя видел Суходолов, и свой пренебрежительный взмах рукой, и как бы слышал свои собственные, когда-то сказанные слова:
— Брось канителиться! Я же не всё твое золото требую, я по-честному, малую чутинку, чтоб ты знала, что я могу и больше потребовать, если против старика хоть слово вякнешь и будешь ему мешать доживать положенный век. Так что принеси монеты. На этом вот самом месте буду тебя ждать. Когда фонари зажгут. Слышишь? А не принесешь, так к тебе мой Атаманчик зайдет. Ему и передашь. Он у меня верный. Решай сама, как тебе сподручней!
— Атаманчика не надо! — в ужасе заскулила пролетарка Мешкова. — Я сама принесу. А может скинешь малость? Может десять монет довольно? Имей совесть.
На эти слова он тогда усмехнулся и сказал:
— Об совести я уже давно забыл думать. Да и не знаю, была ли она у меня? Да и ты, чай, совесть свою давно погребла. А потому…
И тут опять вроде бы увидел Суходолов самого себя и свои десять растопыренных пальцев. Два раза сунул он эти пальцы под нос Мешковой и подтвердил:
— Двадцать монет!
Так, с растопыренными пальцами, он и ушел тогда, проклинаемый пролетаркой Мешковой, не забывавшей, впрочем, добавлять:
— Ладно, злыдень, принесу сполна.
Всё это давнее было отодвинуто куда-то в сторону. Но вот нечаянно вспомнив об этой подлой Мешковой, сживавшей со света старика Воскресенского — Суходолов чуть не задохнулся. Как слепец, оторвавшийся от проводника, он в испуге спросил себя, что будет, если старик действительно умрет?
Продолжая глядеть в темноту ночи, он не мог не вернуться к тем далеким дням, когда спас старика из подвала Лубянки. Что заставило его тогда сберечь жизнь этому профессору богословия? Суходолов на такой, самому себе заданный вопрос, не мог ответить. Ему просто казалось, что сохранил он старика для какой-то хорошей, обыкновенной, человеческой смерти. Ну, такой, чтоб кто-то подошел к гробу, вздохнул, а может быть и на колени опустился перед мертвым.
Мыслям не было конца. Суходолов не заметил, как наступил рассвет, и не сразу догадался, что перед ним стоят Атаманчик и Ступица.
— Что такое? — тревожно спросил Суходолов.
— Да вот… О старике. Помер, говорим, старик. Ночью.
Ступица и Атаманчик с удивлением смотрели на дергающиеся губы Суходолова.
— Да ты что, Семен Семенович, — прошептал Атаманчик. — Это же дело обычное. Ну, помёр! Пожил свое, отгоревал, что положено, и всё. Пора и спокой иметь. Это живым, Семен Семенович, надо суетиться, кумекать о том, о сём. А смерть — она не разбирается. С нею, брать, не поспоришь! Она в поддавки играть не станет.
— И вы его видели мертвым? — спросил Суходолов до того тихо, что Ступица, вроде бы оправдываясь, прошептал:
— Я видел. Поедем. Посмотришь и ты…
Они втроем отправились на Труханов остров, потихоньку вошли в маленький деревянный домик, в котором удивительно ласково пахло пустотой и совсем последней окончательностью.
Хромой инвалид, как будто бы уже загодя приготовившийся к встрече, развел руками и спокойно произнес:
— Видишь, вот оно и всё. Входите.
Они вошли в комнату с полузакрытой ставней. В комнате было сумеречно.
— Вон туда смотри, — перекрестился инвалид и показал глазами в угол.
Суходолов устало шевельнул губами.
— Туда смотри, — сурово приказал инвалид.
Суходолов взглянул и сразу догадался, что на узком деревянном топчане лежит мертвый Воскресенский. К топчану он подошел спокойно, но Ступице и Атаманчику показалось, что сейчас случится страшное, вроде крика человека, не знающего, зачем жить дальше.
Но Суходолов не закричал. Он опустился на колени перед топчаном и прижался лицом к ногам покойника.
— Чего уж там, — сказал инвалид. — Могила, понимаешь, готова. И крест тоже. Хороший. Из вишневого дерева. Вишня, понимаешь, дерево крепкое. И тебя переживет.
— Переживет? — спросил Суходолов. — Это справедливо. А мне самому жить…
— Про то никому не известно, — согласился инвалид. — Твоя мать ведала, когда тебе на свет надо было появиться. А об остальном — без тебя кто-то рассудит. В этом не сомневайсь. Живи не торопясь. Всерьез и без игры. Она, брат, этого не любит.
— Кто она? — спросил Суходолов.
— Смерть, — проворчал инвалид. — С нею играть нечего.
Прошло несколько дней, и Суходолов никак не мог отвязаться от этих слов. Они казались ему загадочными, и чем больше пытался понять их, тем сильнее возникала потребность идти к смерти, желание самому проверить свою судьбу.
Когда из Москвы поступила информация о том, что в Питер-Ленинград, где только что убили Кирова, специальным двухвагонным поездом поедут вожди, Суходолов поднял брови и усмехнулся, подумав, что случай подкидывает ему повод для игры со смертью. Информация сообщала, что в такой-то день и час на предленинградской станции будут Решков и Мохов.
Суходолов потрогал кольт в кармане, позвал Тобаридзе, Атаманчика и Ступицу и рассказал им о том, что поедет на эту предленинградскую станцию Мга и там сведет старые счеты с Решковым и Моховым.
— Не хочу в долгу оставаться, — добавил Суходолов. — Пришел срок векселю. Так что поеду на Мгу.
— А не чудно тебе, — заспорил Тобаридзе, — что информация попала кружным путем? Тут чего-то не так. Похоже на провокацию…
— Я и сам подумал такое, да только… может информатор другого пути не имел? — возразил Суходолов. — Может что помешало? И потому, чтоб запутать след, ему надо было действовать не через Булдиху.
— И ты решил? — спросил Тобаридзе.
— Решил. Поеду.
— А может не надо? — простонал Ступица.
— Надо!
— Ну и чёрт с тобой, езжай! — крикнул Тобаридзе. — Только знаешь что? Дай мне два дня сроку. Я проверю. Достукаюсь до информатора. Скажет он — да! Тогда, что ж, езжай!
— Время зря терять? Не пойдет! — ответил Суходолов.
— Что будет, то будет. Не мешай мне, Тобаридзе, поиграть со смертью. Рано или поздно — один конец.
— Я не против, — согласился Тобаридзе, — ты сам себе хозяин, Семен Семенович. Да только — дай мне два дня. Потом — дело твое. Хочу одного: чтоб действовал ты, зная, как, что и почему. А дальше — ныряй! С открытыми глазами. Так оно смешней.
— Чего ты ерунду треплешь, — вмешался Атаманчик.
— Над чем смеешься?
