– Ты прав, Фелипе, – после паузы ответил Дионисио. – Покой – это важно. – Он повернулся к огромному монаху: – Забирайте его, но сначала скажите ваше имя.
– Меня зовут Фома. Обещаю, этот человек навеки останется голым.
Монах снял с пояса длинную веревку и, опустив ее в яму, сказал монсеньору:
– Сын мой, хватайся, и я вытяну тебя наверх.
Дионисио с Фелипе смотрели, как монсеньор, оскальзываясь, выкарабкивается из ямы. Потом монах заботливо повел своего подопечного к реке, чтобы смыть следы мертвечины. Донеслось нытье монсеньора Рехина Анкиляра; он отбивался, молотил руками и ногами и требовал, чтобы его вернули в норку к мертвецам. Громадный монах сграбастал Анкиляра и, широко шагая, унес прочь.
Вот почему только двое во всем городе удивились, узнав поутру, что Непорочный замерз в яме насмерть; ночь была такой холодной, какой и старожилы не припомнят.
– О нет! – воскликнул я – Не может такого быть, чтобы вы обе снова забеременели! Мы и так в доме не помещаемся, да еще кошка окотилась! Это невозможно! И когда, по-вашему, мне заниматься музыкой?
– Да как всегда, – ответила Лена с хитрющей улыбочкой, которая всегда меня обезоруживает, – вечерком на крылечке.
– Можешь попросить у Антуана трактор и пристроить к дому еще одно крыло, – сказала Эна. – Знаешь, он по-прежнему ходит послушать твою гитару. Я его застукала, когда он сидел за оградой. Пусть оплачивает развлечение и поможет тебе.
– Наш дом скоро станет размером с храм Виракочи, – буркнул я.
Лена поцеловала меня в кончик носа:
– Ты что, больше нас не любишь?
Эна засунула руку мне под рубашку, и на меня настила знакомая паника. Лена вынула у меня изо рта сигарету и растерла на полу.
– Пойдем-ка в постельку, – сказала она, – а то еще дон Эммануэль придет и опять начнет шутки шутить.
Дети заорали будто все разом, а кошка куснула струны на моей гитаре, и одна, тренькнув, лопнула.
– Можно я еще покурю? – спросил я, но меня повели в постель.
Ваше преосвященство,
Мы, члены Святой Палаты, в течение длительного времени – до и после отставки кардинала Гусмана – чувствовали, как мало ценится наше ведомство. С момента подачи кардиналу Гусману нашего доклада, за составление которого он вознаградил нас ярлыком «коммунистический подрывной элемент», точное назначение нашего учреждения так и не определилось, и нет никаких указаний на то, что это вообще случится. Внимание кардинала Гусмана целиком посвящалось ортодоксальности веры, тогда как мы были всецело озабочены распущенностью собственного клира и качеством пасторского попечения. Насколько нам известно, после представления нашего доклада никаких действий предпринято не было.
Посему мы приветствуем Ваше решение об упразднении данного ведомства и нашем роспуске для возвращения к исполнению епархиальных обязанностей. Примите наши поздравления по случаю Вашего вступления в должность.
– Одна из странностей истории в том, – обратился к классу темноглазых ребятишек учитель Луис, – что у нее случаются долгие периоды бездействия, а потом все происходит разом. В этом отношении у истории сходство с вами, поскольку никто из вас не сдал домашние задания прошлой недели, и все вы собираетесь всенепременно сделать это завтра. Или пеняйте на себя.
– Я получил письмо от отца, – сказал Дионисио учителю Луису. Они сидели, положив ноги на стол и готовые тут же стыдливо их убрать, если из кухни выглянет Фаридес. – Пишет, что покушение на него организовали не коммунисты, не либералы и не консерваторы. Оказалось, это был душевнобольной человек, полагавший, что отец – не настоящий генерал Хернандо Монтес Coca.
– Кого же он считал настоящим? – улыбнулся учитель Луис.
– Не «он». Это женщина. Была убеждена, что подлинный генерал – она сама.
– Мир полон таких людей, – сказал учитель Луис. – История – всего лишь перечень деяний безумцев.
– Ну, за окончание Истории. – Дионисио поднял стакан.
Приятели чокнулись, выпили и задумчиво помолчали.
– И за то, чтоб сумасшедших больше не было, – добавил учитель Луис.
Перепуганный родовыми муками жены, капитан Папага-то, обхватив руками живот, лежал с четырьмя ягуарами в своем невероятном гамаке. Франческа, подвязанная веревкой, что крепилась к крыше, сидела на корточках над выстеленной пальмовыми листьями ямкой, куда упадет ребенок и где потом зароют послед.
Капитан услыхал радостный вскрик жены и плач новорожденного; вошла Франческа, неся закутанный в шаль маленький сверток. Положила Федерико на руки капитану и сказала:
– Будет, Папагато, хорош тужиться, все кончилось.
Капитан отер рукавом пот со лба:
– Господи, такое ощущение, будто пытаешься выдавить из задницы пушечное ядро.
В доме через дорогу Летиция Арагон, словно русская матрешка, родила изящную девочку, у которой внутри был крохотный плод. Изумленные Аурелио, Кармен и Дионисио разглядывали новорожденную: ее длинные черные волосы стекали до пояса, а в темно-карих глазках светилось узнавание. Кармен, спросив позволения Легации, поднесла младенца к своей груди. Взглянула на Аурелио и сказала:
– Наша дочурка Парланчина вернулась к нам.
У Дионисио перехватило горло, когда он посмотрел на Аурелио и понял, что впервые видит плачущего индейца.
Кармен уложила ребеночка в колыбель, которую девочка станет делить с Федерико, пока, повзрослев, не разделит с ним постель, ведь в потустороннем мире они уже давно женаты. Аурелио положил в кроватку и детеныша оцелота; он подобрал его, когда подкидыш мяукал на тропе в джунглях. Потом Летиция покормила маленьких: одну грудь сосала Парланчина, другую – оцелот.
– Кто-нибудь видел тварь? Твари никто не видал? – выкрикивал трехсотлетний старик. Верхом на рахитичной лошади он протрюхал по подъемному мосту. – Видел кто-нибудь тварь, у которой в животе урчит так, словно там свора собак сидит, тварь, что принимает разные обличья и опустошает землю? Никто не видал?
На площади у изможденной клячи подогнулись колени, и старец быстренько соскочил, чтобы она не придавила ему ногу, когда завалилась набок и околела.
– А-а-а! Тридцать четвертая лошадь! – завопил старик; возведя к небесам обвиняющий взгляд, он рвал на себе волосы.
Жители радостно окружили трехсотлетнего старика, а тот зажигательно скорбел. Он бил кулаками по земле, пинал лошадь, будто надеясь ее оживить, завывал, воздевая руки к небу, но наконец опомнился и неожиданно буднично спросил:
– Твари никто не видал?
– Как же, приходила, только, к сожалению, нам самим пришлось ее прикончить. Тебя-то здесь не оказалось, – откликнулся Педро.
У старика дрогнули косматые брови, из уголка рта потянулась нитка слюны:
– Вы убили тварь?! Но ведь я не смогу умереть, пока сам ее не прикончу! Я ее триста лет искал! Что же мне теперь делать?
– Живите дальше, – посоветовал мексиканец-музыковед. – Раз не можете умереть, пока не убьете ее, а мы ее уже угробили, следовательно, будете жить вечно.
– Ой-ой-ой! – стенал старик, выписывая круги по площади. – Потерять тридцать четыре лошади! Жить вечно!
– Не убивайся так, старина, – утешил Педро. – У нашей твари в животе не урчало. Может, это и не та тварь, и еще не все потеряно.
– Не та тварь? Не та? Господи, хоть бы была не та, а то мне придется жить вечно, и лошади так и будут подо мной околевать!
– У нас осталась лошадь той твари, можешь ее забрать, – сказала Ремедиос. – Я, например, не хочу, чтобы у нас тут что-то хранилось на память о ней. Хекторо, будь добр, приведи лошадь.
– Ладно, приведу, – холодно ответил Хекторо. – Но не потому, что приказала женщина, мне самому еще раньше пришла в голову эта мысль.
Хекторо вернулся с огромным черным жеребцом и вручил поводья старику. Глаза у того восторженно расширились, когда он погладил лоснящиеся бока лошади и рукой померил свой и ее рост – мол, это самый большой конь на свете. Расседлав мертвого одра, старик хотел надеть седло на нового коня, но оно явно было мало.
– Ничего страшного, – радостно сказал старик, – буду теперь ездить охлюпкой. А харчевня у вас тут осталась? Я бы проглотил гору свиней, целиком – с зубами, ножками и костями.
– Ты про «Донну Флор»? – переспросил дон Эммануэль, не забывший о трепке, что получил от старика, когда тот принял его за тварь. – Да, Долорес по-прежнему держит ресторанчик. Рекомендую заказать «Цыпленка для настоящего мужчины».
В день, когда последние пятна красной краски исчезли с лика луны, Доминик Гусман с Консепсион подошли к долине и увидели раскинувшийся перед ними город Кочадебахо де лос Гатос. Свой новый джип они оставили в Санта Мария Вирген у Инес с Агапитой, которые обихаживали его с такой же заботой, какую расточали на автомобиль Дионисио, только с приезжих брали по сорок песо в день.
