— Почему, позволь спросить?
— Потому что я знаю, что не смогу долго играть эту роль.
— Что ж, это честный ответ.
— Вы просите меня уложить ее в постель и сделать вид, что ничего не произошло. Но как я могу прикоснуться к ней после того…
— Если ты не займешься с ней любовью сразу по приезде, она заподозрит…
— Я симулирую пищевое отравление или что-нибудь в этом роде.
— И все равно она может насторожиться.
— Нет. С чего ей подозревать меня? Вы ведь все держите меня за болвана, не так ли? Так почему же она решит, что я знаю ее маленький грязный секрет?
— Но ты упомянешь про расшифровку интервью?
— Разумеется.
— Тогда скажи, что на радиостанции управились с работой еще вчера. Назови имя фрау Кёниг. Обычно она занимается этим.
— А если, как я подозреваю, Петра не станет фотографировать документы…
— Если фрау Дуссманн случайно спросит у фрау Кёниг про ту работу, которую та якобы делала для тебя в выходные, фрау Кёниг знает, что ей ответить. Но зачем она станет упоминать об этом, ведь в таком случае она разоблачит вас как пару?
— Думаю, в этом вы правы.
— Что ж, значит, план остается прежним. Она возвращается экспрессом Гамбург — Берлин в семнадцать сорок три. С вокзала ее «проводят» прямо до твоей двери. Другая группа оперативников будет дежурить на улице, и, как только она войдет в подъезд, они передвинутся к входной двери. Я предлагаю тебе сразу же пожаловаться ей на недомогание и сказать, что пораньше ляжешь спать. Но вечером, как бы мимоходом расспросив ее про поездку в Гамбург…
— Думаю, я сам соображу, что сказать. Когда я смогу получить текст интервью?
— Завтра, после одиннадцати утра, здесь же.
— Вы полагаете, это хорошая идея?
— Здешний хозяин… он мой друг.
Я закрыл глаза. Неужели этот человек и его люди проникли во все уголки моей жизни?
— У вас так много друзей, да? — наконец произнес я.
— Это потому, что я очень дружелюбный парень.
Остаток дня я провел в кинотеатре. Я знал одно местечко возле Кудамм, где начинали крутить кино в час пополудни, и программа там постоянно менялась. Я так и мотался из зала в зал до позднего вечера, пытаясь не думать, а набираться решимости для завтрашней встречи с Петрой.
Когда я вернулся домой, был уже час ночи. Слава богу, Аластер еще не пришел, и остаточное похмелье в сочетании с недосыпом помогли мне сразу отключиться. Проснулся я в десять утра. И снова было ясное, чистое утро. Но меня тут же накрыло волной ужаса. Поэтому я оделся в спортивную форму и отправился на пробежку по пустынным улицам. Воскресным утром Кройцберг и сам был как будто с похмелья — мостовые завалены мусором и пустыми пивными бутылками, попадались и использованные презервативы. Редкие прохожие тащили свои нетрезвые тела домой после ночных кутежей. Я разогнался до предельной скорости, стараясь физической нагрузкой вытеснить из головы все мысли. Уже через двадцать минут я был в Тиргартене. Дважды обежал парк по кругу, потом перешел на бег трусцой и вернулся в Кройцберг. Когда впереди замаячило кафе «Стамбул», я посмотрел на часы и обнаружил, что бегал больше часа. Хотя и взмокший от перенапряжения, я все равно не смог до конца избавиться от волнения, которое испытывал в предвкушении встречи с Петрой. Смогу ли я прикинуться дурачком? Почувствует ли она мое беспокойство? Как я отреагирую, когда она начнет лгать про уик-энд? И что будет, если она действительно сфотографирует документы?
Я заглянул в кафе. Омар, как всегда, был за стойкой бара.
— Тебе оставили пакет, — сказал он и передал мне пухлый манильский конверт.
Попросив кофе, я скользнул в кабинку, вскрыл конверт и достал аккуратную пачку из двадцати двух листов. Первая страница была отпечатана на бланке «Радио „Свобода“», и в правом верхнем углу стояло имя переводчика, Магдалены Кёниг. Мое имя значилось в самом начале рукописи, а потом уже везде приводилось в сокращении: Т. Н. Текст шел на немецком языке, воображаемое интервью с Гансом и Хейди Браунами было датировано вчерашним числом. Я прочитал его полностью, пытаясь запомнить подробности из жизни брата и сестры в ГДР: их политическая деятельность, побег из страны, планы на будущее, в котором они собирались открыто выступать против репрессивного режима Эриха Хонеккера. Мне показалось, что описание бегства выполнено уж очень мастерски. И я сразу подумал, что Петра наверняка заметит это… если она, конечно, и впрямь работает на Штази.
Это была та «правда», которую я никак не мог принять. После всего, что она рассказывала об ужасах своего заточения, о своей ненависти к режиму, об агонии разлуки с сыном… и то, как она втайне мучилась, преследуемая призраками прошлого… нет, невозможно было представить, что она действительно сотрудничает с этими мерзавцами.
Я вернулся домой и застал Аластера в мастерской, где он опять созерцал голые стены. Он оглядел меня с головы до ног, обратив внимание на мой пропотевший спортивный костюм, растрепанные волосы и конверт под мышкой.
— Тебе, должно быть, совсем хреново, раз носишься по улицам в такую рань.
— Помогает держать демонов в узде, — ответил я с улыбкой.
— И что это за демоны?
— Те, что сопровождают нас повсюду.
— Спасибо, что просветил, Иероним Босх. Но позволь полюбопытствовать: ты всегда бегаешь с манильским конвертом под мышкой?
— Это с работы, передали для меня через Омара. Надо к вечеру дописать очерк.
— А я сегодня вечером приглашен на домашний ужин к одному очень влиятельному арт-критику. Его отец был какой-то важной шишкой в BMW и оставил ему солидное наследство. Парень, кажется, проникся ко мне симпатией и поговаривает о заказе. Так что я могу задержаться допоздна. А когда возвращается Петра?
— Вечером.
— Я очень рад.
— Ладно, пойду, у меня еще куча дел.
— Томас, если ты что-то задумал…
— Я задумал дописать очерк, — сказал я, поднялся к себе и закрыл за собой дверь.
Если ты что-то задумал…
Неужели я так прозрачен? Ну, по крайней мере, Аластера сегодня вечером не будет. А если, как он намекал, этот потенциальный заказ подразумевал и некие сексуальные услуги, он мог и вовсе не вернуться.
Я скинул спортивную форму, принял душ, оделся и, посмотрев на часы, решил, что надо занять себя чем-то до приезда Петры. Снял с полки пишущую машинку, поставил ее на край кухонного стола, принес бумагу, блокнот и авторучку, настольную лампу. Потом открыл шкаф, где хранил свои берлинские дневники. Вытащил самый ранний, плюхнулся в кресло, скрутил сигарету и начал читать историю женщины, с которой несколько месяцев назад летел из Франкфурта в Берлин, — это она выпрыгивала из окна дома на Фридрихсхайн. Поскольку в разговоре она упомянула о Кройцберге, я и оказался здесь в один из своих первых вечеров в Берлине. Тогда я остановился возле кафе «Стамбул» и прочитал объявление о сдаче комнаты, которое привело меня сюда, в эту квартиру, где я познакомился с Аластером. А в тот день, когда я был на собеседовании у мистера Велманна… если бы Петра не зашла к нему тогда…
Не это ли называется стечением обстоятельств? Случай, совпадение, появление в определенном месте в определенный момент — из результате ты вовлечен в дикий сценарий, который и нарочно не придумаешь… но в этом странном водовороте событий ты вдруг впервые в жизни познаешь великую силу настоящей любви.
Нет, определенно существовало объяснение всему, что произошло со мной. Или хотя бы тайный план, известный только Бубриски. В то же время я знал, что если с порога задам Петре свои вопросы — и если она невиновна, — наши отношения непоправимо изменятся. Как знал и то, что если промолчу… Наверное, только сумасшедший оптимист может думать: Бог даст, само все рассосется. Не в этом ли последняя надежда несчастного, которому поставлен смертельный диагноз? Завтра я проснусь, а опухоли уже нет. Завтра я проснусь, и она проснется рядом со мной, в моей постели.
Мы всегда надеемся, что найдется простое решение, которое опровергнет самую чудовищную правду. И в глубине души до последнего верим в счастливый случай.
Но где же была правда? Я искренне хотел поверить в другую интерпретацию этого сюжета, версию не настолько жестокую и гнетущую. Версию, с которой я мог бы жить дальше.
До приезда Петры оставалось шесть часов. Мне нужно было чем-то занять свои руки и мозги, убить время. Дочитав берлинский дневник, я пересел за кухонный стол, открыл дневник на первой странице, заправил лист бумаги в пишущую машинку и, резко выдохнув, застучал по клавишам. Я понимал, что глупо начинать работу над книгой, находясь здесь, в Берлине; надо было дождаться отъезда, ведь только издалека можно осмыслить все события. Но сейчас работа была для меня единственным спасением.
