Как бы.
А как насчет „Карусельной песенки“? Моего собственного гимна? „Мы скачем верхом на лошадках и мчимся по кругу вперед“. Текст не совсем подходящий. „Мы сами не знаем, куда мы приедем и где наша цель нас ждет“. Это не так. Мы очень хорошо это знаем. Поезд идет всегда в одно и то же место.
Я все-таки спою им песню Мэкки-Ножа. Если они так хотят.
Хорошо бы было войти в совет старейшин.
Конечно, это не самая привлекательная должность. Они там между молотом и наковальней. Должны проводить в жизнь приказы Рама, даже самые худшие, и всякий раз уговаривать себя, что тем самым они предотвращают нечто еще более худшее.
Но как живут эти господа!
В моем сценарии две сцены снимаются в квартирах. Общий план: семья сидит за столом и наслаждается питательным обедом. Средний план: в гостиной разворачивают пакет с едой. Как это бывает в фильмах-сказках. Зрители должны верить, что в Терезине у каждого анфилада комнат. С персидским ковром и шелковыми обоями.
Обе комнаты — по-другому я и представить себе не мог — мне должны были выстроить. Со всего лагеря собрать лучшую мебель и выставить на подходящем фоне.
— Тут не очень большие расходы, — сказал я Эпштейну. — Если снимать из одной точки.
— Этого не потребуется, — ответил он.
Нам не потребуются кулисы. Здесь на самом деле есть люди, которые живут так, как я придумал. Мы будем снимать в Магдебургской казарме у двух членов совета старейшин. У Мурмельштейна и у Цукера. Взглянуть на кумбалек Эпштейна мне не позволили. Должно быть, у него стоит рояль „Бехштейн“. И есть дворецкий, который каждый день полирует клавиши. Даже у тех двоих мне показалось, что я в Бабельсберге: там всегда можно зайти в другой павильон, чтобы посмотреть, что делают коллеги, и подивиться на бюджет их оснащения.
Ковры. Картины на стенах. Софа с вязаной накидкой. Фарфор.
Жена инженера Цукера была недовольна тем, что посторонние люди будут играть в ее доме театр. Она все время говорила о своем доме. Очень жеманно. Просто квартира казалась ей недостаточно респектабельной.
— Если уж непременно нужно есть, — сказала она, — я могу пригласить на обед нескольких подруг.
Обед. В Терезине. Совет старейшин поистине живет в другом мире.
Мне пришлось отклонить ее предложение. Для идиллии мне требовалась семья. Такое распределение ролей, которое выглядело бы как семья. Мы возьмем Козоверов, у них двое хорошеньких детей. Он так и так стоит в списке людей, которых необходимо показать крупным планом. Убить одним ударом двух зайцев.
Раньше Козовер был шишкой в берлинской общине. Здесь, в Терезине, он руководит почтой. Он обеспечит мне пакет, который будут разворачивать в следующей сцене. Датский пакет, разумеется. Чтобы в нем было что-то стоющее. С гороховым порошком и эрзац-кофе мне не сделать большого кино.
Мы получим пакет под расписку и по окончании съемок должны будем вернуть его содержимое. Хорошенькая перспектива для людей, которым придется играть счастливых получателей посылки. Держать такие хорошие вещи в руках и потом ничего из этого не получить. Но таков весь фильм. Помидоры на кустах все будут сочтены, и если потом хоть одного недостанет, вся команда сборщиков отправится в Маленькую крепость. Они даже подумывали о том, чтобы после съемок забрать обратно у детей бутерброды с маслом. Но я объяснил, что для фильма совершенно необходимо, чтобы они откусывали. Маленькая победа. Ну хоть что-то.
Для Рама важно, чтобы фильм показал как можно больше культуры. Чешский Веймар то есть, а сам он — герцог Карл Август. Итак, я вставил в сценарий три отрывка из театральных представлений. Из „Рассказов Гофмана“, из оперы „Брундибар“ и из той пьесы на идиш с пляской и смертью раввина. Единственным местом, где можно было снимать, могла послужить сцена дома общины. И тут началась мелочная ревность. Каждый боялся, что другие будут выглядеть в фильме лучше, чем он. Шли разборки из-за получаса репетиционного времени. Строчили прошения и жалобы. У нас ведь больше не было других забот.
Список знаменитостей, которых надо показать публике, становился все длиннее. Технически это не проблема. Но столько голов, одна за другой — это же ничего не выражает. Надо что-то придумать.
И они должны сделать воодушевленные лица. По крайней мере, заинтересованные. Чтобы в фильме не было видно, что зрительный зал — вовсе не зрительный зал. А всего лишь тюремная камера со сценой.
Все повторяется. У драматургов судьбы иссякли идеи. Театр как тюрьма? Дежавю.
Схувбург в Амстердаме. „Joodsche Schouwburg“. Подходящее название. Театр еврейской драмы.
Здание импозантное, с греческим фасадом. Этакое подобие Парфенона, какие и в Берлине строили в период грюндерства. Рельефы и статуи до самой крыши. Фойе облицовано белым мрамором. Очень хорошая акустика и обновленная осветительная техника. Часть софитов потом переправили в Вестерборк. Должно быть, и софиты оказались жидками. Совсем рядом — уютное кафе. Не последнее дело для такого обжоры, как я. До тех пор, пока мне еще можно было посещать кафе. В общем и целом — очень приятный театр. Только клозетов маловато. Во время строительства не подумали, что людей здесь будут порой держать взаперти.
В наше время это пришлось бы учитывать.
Знать бы, что „Колыбельная“ станет нашей последней инсценировкой, мы бы, пожалуй, нашли более содержательную пьесу. А не такую бестолковую дурашливую комедию с подкидышем. Но мы, как часто бывает, ни о чем не догадывались. Даже во время самого последнего спектакля.
Это случилось в первом акте, когда я держал младенца на руках и говорил с ним.
— Не хочешь закурить? — обращался я к нему и делал паузу для смеха, который всегда возникал в этом месте. И тут я слышу топот множества ног за кулисами. Неприглушенно шумный. Я поднял глаза: туда входило целое подразделение СС. Командир, заметив, что идет спектакль, с укором посмотрел на своих людей и приложил палец к губам. Сделал в мою сторону извиняющийся жест. Дальше они шли на цыпочках. Исчезли из моего поля зрения. В зрительном зале никто ничего не заметил. Я совершенно автоматически говорю свою следующую фразу: — Ах, ты некурящий? — обращаясь к кукле, которая играла роль грудничка. Публика смеется. Представление продолжается. Как ни в чем не бывало.
То был Аус дер Фюнтен, человек из центрального управления еврейской эмиграции. Тоже такое нацистское маскарадное словцо. Честнее было бы сказать — центральное управление еврейской депортации. Тогда он еще не был той вселяющей ужас фигурой, какой стал потом. Когда принуждал мужчин, состоящих в смешанных браках, к кастрации. Пока что он был для нас просто одним из эсэсовцев, который не хотел помешать ходу спектакля. Как истинный немец, чтил культуру. Даже дождался заключительных аплодисментов. И только после этого объявил, что театр закрыт.
Схувбург, сказал он, отныне будет служить местом сбора. Для всех евреев, которые не вызвались добровольно на работы в Германии. Три лжи в одной фразе. Не удивительно, что он дослужился до хауптштурмфюрера. Не было никакой добровольности, было только принуждение. И речь шла не о привлечении на работы, а о лагерях. И увозили не в Германию, а в Вестерборк. А оттуда дальше на восток. Если повезет, не дальше Терезина.
Для меня самого это решение означало, что я за одну ночь стал актером без выступлений. Режиссером без инсценировок. Кто-то потом добился, чтобы люди из театра и впредь были заняты при Схувбурге. Как служащие еврейского совета. Меня сделали „руководителем багажной службы“. Поначалу это был лишь предлог, чтобы каждую неделю выплачивать мне несколько гульденов. Позднее, когда в театр набивали все больше людей, это стало важной работой.
Людей регистрировали в фойе. У длинного стола, где сотрудники еврейского совета записывали персональные данные, контролировали правильность оформления бумаг и собирали ключи от домов и квартир. „Они хотят пощупать пульс твоей квартиры“ — ходила злая поговорка. Потому что мебель из квартир забирала и переправляла в Германию транспортно-экспедиционная контора „Пульс“. Поначалу людей в тот же день отправляли на вокзал. Трамваем. Чтобы это казалось безобидным. Невозможно представить себе ад, в который едут на трамвае. Но именно это там и устроили. Ад. Только огонь пока не раскочегарили на полную катушку.
Но со временем людей стало поступать все больше. Многих хватали и притаскивали. Кто успевал подготовиться, приносил с собой багаж. Сколько мог унести или столько, сколько ему разрешили взять. Теперь им приходилось ждать дни и недели, пока решится их судьба. На это время мы укладывали их вещи на сцене штабелями. Единственное место, где можно было разместить вещи. Строили из сценических помостов полки и пытались поддерживать относительный порядок. Каждый чемодан подписывали именем владельца. Поначалу это делал Джо Шпир. Один из лучших художников Голландии был моим ассистентом. Мир погибал благородно.
