И все же я верила тогда — и продолжаю верить сейчас, — что в мире существуют такие прекрасные люди. Хотя бы один человек. Поскольку его лавровый венок никому не виден, все считают его дураком, и ни одна женщина не согласится связать с ним свою судьбу. А я мечтала посвятить жизнь именно такому человеку. Мне показалось, что я нашла его в Вас. Вы явились предо мною, словно посланец Небес. Я думала, что, кроме меня, Вас никто не поймет. И что же? Внезапно Вы стали знаменитостью. А я? Почему-то мне ужасно стыдно.
Меня вовсе не страшит Ваша растущая популярность. Напротив, узнав о том, что Ваши странно печальные картины с каждым днем обретают новых поклонников, я неустанно благодарила богов. Я едва не плакала от радости. Когда мы жили на Ёдобаси, вы делали все, что Вам вздумается, и рисовали то, что хотели: то почему-то Вам приглянувшийся задний дворик, то ночные улицы Синдзюку. Когда же кончались деньги, приходил господин Тадзима, забирал две-три картины, а взамен оставлял изрядную сумму. Тогда Вы жалели только о том, что приходится расставаться с картинами, а о деньгах и думать не думали. Заходя к нам, господин Тадзима каждый раз тайком вызывал меня в коридор и, пробормотав ничего не значащие слова, засовывал мне за пояс белый квадратный конверт. Вы делали вид, будто ничего не замечаете, а я никогда не опускалась до того, чтобы сразу же проверить содержимое конверта. «Да пусть там хоть ничего не будет!»— думала я. Мне и в голову не приходило отчитываться перед Вами. Мне казалось, что Вы выше этого. Я никогда не просила у Вас денег, никогда не требовала, чтобы Вы стремились к славе. Я считала, что такой человек, как Вы, косноязычный и — прошу прощения — грубый, не может стать богачом, а уж тем более знаменитым. Однако на самом деле все вышло иначе. Почему, ну почему?
После того как господин Тадзима завел разговор о персональной выставке, Вы стали следить за своей внешностью. И прежде всего пошли к зубному врачу. У Вас были очень плохие зубы, и когда Вы улыбались, то выглядели стариком. Раньше Вы не придавали этому значения, а когда я предлагала пойти к дантисту, говорили, шутя, что, мол, ничего, вот когда не останется ни одного, пойдете и вставите все сразу, будете сверкать зубами и нравиться женщинам. И вдруг такая перемена!
Как только у Вас выдавалась свободная минута, Вы уходили к врачу и каждый раз возвращались, сверкая новым зубом. Когда я говорила: «А ну-ка, улыбнитесь!» — Ваше заросшее густой бородой лицо вдруг краснело, и Вы извиняющимся голосом начинали оправдываться: мол, этот Тадзима надоел своими насмешками.
Персональная выставка состоялась осенью, через два года после того, как я переехала к Вам. Я была очень рада. Да и как было не радоваться тому, что теперь Ваши картины станут любимы многими. И я оказалась прозорливой! Однако потом мне стало страшно: газеты наперебой расхваливали Вас, все выставленные картины были раскуплены, от многих известных мастеров пришли письма. Все это было слишком хорошо.
Хотя и Вы, и господин Тадзима настоятельно приглашали меня на выставку, я целыми днями сидели в своей комнате и вязала. Меня трясло, как в лихорадке. Я едва не плакала, представляя себе людей, толпящихся у Ваших картин. Мне казалось, что этот неожиданный успех не принесет нам добра. Каждую ночь я молила богов о снисхождении. «Счастья нам больше не надо, его и так довольно, — говорила я им, — лучше защитите его от болезней и от всякого зла».
Каждый вечер за Вами заходил господин Тадзима, и вы отправлялись с благодарственными визитами к разным знаменитостям. Возвращаясь на следующее утро, Вы, хотя я и не думала упрекать Вас, принимались подробно рассказывать, как провели ночь — что за тип такой-то, да как он глуп. Мне было странно слышать, что Вы, человек обычно молчаливый, говорите о таких пустяках. За те два года, что мы прожили вместе, я не помню ни единого случая, чтобы Вы отзывались о ком-то плохо. Теперь же Вы с удовольствием перемывали косточки другим, да еще с таким самоуверенным видом! А ведь именно тогда Вы и утратили свою независимость. К тому же Вы старались убедить меня в том, что не делали ничего предосудительного и совершенно чисты предо мной, малодушно изворачивались и оправдывались, как будто я так наивна, что ничего не понимаю. Лучше бы Вы не лгали, а сказали прямо все, как есть! Я бы помучилась денек-другой, а потом утешилась, и все пошло бы своим чередом. Ведь я Ваша жена, и Ваша жизнь — моя жизнь. Не в моем характере ревновать по пустякам, хотя я и знаю, что доверять мужчинам нельзя. Ваши измены ничуть не волнуют меня, и рассказы о них я способна слушать с улыбкой. В жизни бывают горести и пострашнее.
Очень быстро мы разбогатели. У Вас сразу же появилась масса забот. Вам предложили вступить в два творческих объединения, и Вы согласились. Скоро Вы стали стыдиться нашей тесной квартиры. Господин Тадзима тоже настаивал на переезде, говорил, что никто не станет доверять человеку, живущему в такой квартире, что Ваши картины никогда не поднимутся в цене, что надо употребить все усилия и снять большой хороший дом, давал всякие сомнительные советы. Вы тоже загорелись этой идеей, твердили, что в таких местах живут одни неудачники, что люди будут смеяться над нами… О, если б Вы знали, как горько мне было слушать эти речи, как тоскливо!
Господин Тадзима объездил на своем велосипеде весь город и нашел для нас жилье в районе Митака. Мы переехали в этот отвратительно просторный дом со всем своим скудным скарбом, которым до того прекрасно обходились. Ничего не сказав мне, Вы пошли в магазин и накупили кучу разных вещей; контейнеры все прибывали и прибывали — сначала у меня просто было тяжело на душе, а потом стало невыносимо грустно. Вы вели себя, словно самый заурядный нувориш. Но я по-прежнему молчала, заставляя себя казаться всем веселой и радостной. Прошло совсем немного времени, и я как-то незаметно превратилась в «Вашу почтенную супругу», что всегда мне претило. Вы даже предложили мне взять служанку, но я категорически отказалась. Я не могу пользоваться чужим трудом.
Как только мы поменяли квартиру, Вы тут же заказали триста карточек с уведомлением о переезде. Триста! Когда Вам удалось завести стольких знакомых? У меня было такое чувство, будто Вы идете по канату, и мучительный страх сжимал мое сердце. Я все время ждала какой-то беды. Вы не тот человек, который может безнаказанно заводить столь вульгарные знакомства. Я изнемогала от беспокойства, но Вы не только не оступались, но, наоборот, все увереннее продвигались вперед. Впрочем, может быть, я была не права…
В наш дом стала приходить моя мать, и каждый раз приносила то новое кимоно, то сберегательную книжку. Судя по всему, она была очень довольна. Отец, поначалу бывший весьма невысокого мнения о Вашей картине и собиравшийся оставить ее в гостиной компании, теперь перенес ее домой, вставил в хорошую раму и, говорят, повесил в своем кабинете. Господин Оанэ из Икэбукуро тоже прислал письмо, где поздравлял Вас с успехом.
К нам стало ходить много гостей. Иногда их набивалась полная гостиная. В такие вечера Ваш веселый смех доносился до кухни. Вы стали разговорчивы. Раньше из Вас, бывало, слова не вытянешь, я думала: вот человек, который все понимает, но не любит болтать попусту. Похоже, что я ошиблась. Какой только вздор Вы не несли, беседуя с гостями. Услыхав чье-то мнение о Вашей новой картине, Вы назавтра чопорно излагали его в качестве собственного; иногда, поделившись с Вами впечатлениями о прочитанной книге, я на следующий день слышала, как Вы с важным видом говорили гостям: «Что ж, Мопассан, несмотря ни на что, был послушен догматам церкви». То есть слово в слово повторяли мои мысли, и, когда я вносила в гостиную чай, мне становилось так стыдно, что я готова была провалиться сквозь землю.
Простите, но Вас ведь не назовешь образованным человеком. Я не хочу сказать, что знаю больше, нет, но я всегда старалась излагать свои мысли собственными словами. Вы же либо молчали, либо повторяли то, что говорили другие. И несмотря на это, Вы добились успеха.
В тот год две Ваши картины получили премию одного издательства, в газете появились восторженные статьи, авторы которых расхваливали Вас так неумеренно, что стыдно было читать. «Одинокий гений», «бессребреник», «мыслитель», «певец светлой печали», «молитвенный экстаз», «японский Шаванн» — чего только там не писалось. Обсуждая потом эти статьи с гостями, Вы говорили с деланно безразличным видом: «Что ж, в общем правильно». Ну разве так можно? Какой же Вы бессребреник? Может, показать Вам сберегательную книжку?
Переехав в новый дом, Вы сделались совсем другим человеком, стали все время говорить о деньгах. Если гости просили показать им картины, Вы, ничуть не стесняясь, сразу же называли цену. Вы говорили им, что с самого начала должна быть ясность, чтобы потом ни у кого не возникало никаких претензий. Когда я слышала такие разговоры, у меня сразу портилось настроение. Откуда в Вас эта страсть к деньгам? Важно, чтобы Вы писали хорошие картины, а остальное как-нибудь образуется. Конечно, мало приятного, если ты создал что-то хорошее, а об этом никто не знает, и ты продолжаешь жить в нищете и безвестности. Мне не нужны деньги, ничего не нужно. Я предпочла бы, чтобы Вы не поступались своей гордостью и жили тихо и уединенно.
