— Ах, я сукин сын! — сказал Гарп. — Остроумный?
— Вот ты часто говоришь, что некоторые люди пишут хорошо, но сказать им нечего, — продолжала Хелен. — А как бы ты назвал такой вот рассказ? Разумеется, его даже сравнивать нельзя с «Грильпарцером»! Он и пятой части «Грильпарцера» не стоит! Или даже десятой!
— Но «Пансион „Грильпарцер“» — моя первая большая вещь, — сказал Гарп. — Этот рассказ совершенно другой, в том числе по жанру…
— Да, один — о чем-то важном, а второй — ни о чем, — сказала Хелен. — Один — о людях, а второй — только о тебе. В одном есть и тайна, и точность восприятия, а в другом — лишь голое остроумие. — Когда в Хелен пробуждался критик, остановить ее было трудно.
— Эти два рассказа вообще несравнимы, — сказал Гарп. — Ведь новый, во-первых, гораздо меньше, а…
— Вот и давай не будем больше о нем говорить, — сказала Хелен.
Гарп некоторое время обиженно молчал, потом сказал:
— Тебе и «Второе дыхание рогоносца» не понравилось, и следующий роман тоже вряд ли понравится.
— Какой следующий роман? — спросила Хелен. — Ты что же, новый роман пишешь?
Гарп еще сильнее надулся и замолк. Она просто ненавидела его за то, что он заставляет ее так с ним поступать. Ведь она любит его и очень хочет лечь с ним в постель
— Слушай, — сказала она, — пойдем в постель, а? Но теперь уже он углядел возможность слегка уязвить ее — или, может, продемонстрировать ей некую недопонятую истину — и ясными глазами посмотрел на нее.
— Давай вообще не будем говорить ни слова, — попросила она. — Давай просто ляжем в постель, хорошо?
— Так ты считаешь, — словно не слыша ее, заговорил он, — что «Пансион „Грильпарцер“» — моя лучшая вещь? — Он знал мнение Хелен о «Втором дыхании», а еще знал, что, хотя «Бесконечные проволочки» ей очень нравились, первый роман есть первый роман, и в нем не может не быть недостатков. Да, она действительно считает, что «Пансион „Грильпарцер“» — его лучшая вещь!
— Ну, в общем, да, — мягко призналась она. — Ты же прелестно пишешь и отлично знаешь, что я вправду так думаю.
— Наверное, я просто еще не вполне раскрыл свой творческий потенциал, — неприязненно сказал Гарп.
— Ничего, раскроешь, — утешила она, чувствуя, что всякое сочувствие и любовь неудержимо исчезают из ее голоса.
С минуту они молча смотрели друг на друга, и Хелен отвела глаза первой. Гарп двинулся по лестнице наверх.
— Ты спать идешь? — спросил он. Но даже не обернулся, и она не могла прочитать по его лицу, что он намерен делать и каковы сейчас его чувства к ней. То ли он скрывает их от нее, то ли они похоронены под его проклятой работой.
— Чуть позже, — сказала она.
Он помедлил на лестнице и спросил:
— Читать что-нибудь будешь?
— Нет уж, досыта начиталась, хватит с меня пока что, — сказала она.
Гарп ушел. А когда Хелен поднялась в спальню, он уже спал, чем страшно ее расстроил. Как он вообще мог взять и уснуть, если хоть немного считается с ее чувствами? Но на самом деле он думал и о ней, и о многом другом и пришел в полное замешательство; он и уснул потому, что был слишком озадачен и расстроен ее оценкой. Будь он способен сосредоточиться на чем-то одном, то конечно же еще не спал бы, когда она поднялась в спальню. И тогда им удалось бы многого избежать и многое спасти…
Но он уснул, и Хелен присела рядом на краешек кровати и стала смотреть на него с какой-то просто невыносимой для нее самой любовью. Она видела, что член у него в полной боевой готовности, словно он все-таки ждал ее, и она тихонько взяла его член в рот и ласково массировала языком, пока Гарп не кончил.
Он проснулся, страшно удивленный и отчего-то страшно виноватый — казалось, даже не сразу понял, где он и с кем. Хелен же, напротив, виноватой отнюдь не выглядела, только печальной. И, вспоминая впоследствии об этой ночи, Гарп решит, что она, наверное, догадалась, что ему снилась миссис Ральф.
Когда он вернулся из ванной, Хелен уже спала. Она уснула почти мгновенно, наконец-то почувствовав себя совершенно невиновной. Теперь она имела полное право видеть собственные сны! А Гарп еще долго лежал без сна с нею рядом, удивляясь, сколь невинно выражение ее лица, — пока ее не подняли дети.
Когда Уолт простужался, Гарп всегда плохо спал, стараясь дышать как бы одновременно и за себя, и за сына, у которого заложен нос. Ночью он часто вставал, подходил к Уолту, целовал его, баюкал — казалось, он хочет изгнать из Уолта простуду, подцепив ее сам.
— Господи, — вздыхала Хелен, — это же всего-навсего насморк! Дункан в пять лет простужался зимой без конца!
Теперь Дункану было уже почти одиннадцать, и он, казалось, перерос всякие дурацкие простуды и насморки. Но пятилетний Уолт простужался снова и снова — а может, это был просто затяжной насморк, который то уходил, то возвращался. А когда наступил промозглый март, Уолт и Гарп вообще утратили всякую сопротивляемость: мальчик до изнеможения кашлял сухим кашлем, и Гарп тоже каждую ночь просыпался — его душила мокрота. Гарп иногда так и сидел у постели сына, слушая хрипы в его груди, задремывая ненадолго и вновь просыпаясь в страхе, что больше не слышит стука маленького сердечка, но оказывалось, что Уолт просто столкнул тяжелую голову уснувшего отца со своей груди, повернулся на бок и устроился поуютнее.
И врач, и Хелен твердили Гарпу:
— Ничего страшного, это всего лишь катаральные явления!
Однако затрудненное, неровное дыхание Уолта по ночам так пугало Гарпа, что совершенно лишало его сна. Поэтому он обычно не спал, когда среди ночи звонила Роберта; полночная тоска огромной и мощной мисс Малдун больше не страшила Гарпа — он уже привык ожидать ее звонков, — зато тревожная бессонница самого Гарпа выводила Хелен из себя.
— Если бы ты снова начал работать, вернулся бы к письменному столу, то слишком уставал бы за день, чтобы полночи не спать, — убеждала его Хелен. Она твердила, что спать ему не дает собственное воображение, а это, по ее мнению, признак того, что он уделяет слишком мало внимания писательской работе; Гарп и сам знал, что, когда пишет мало, у него как бы остается избыток воображения, и это отражается на всем. Например, ужасные сны преследовали его теперь постоянно, и всякие ужасы происходили только с его детьми.
В одном сне кошмары начинались, когда Гарп просматривал порножурнал. Он долго разглядывал одну и ту же в высшей степени непристойную фотографию. Борцы из университетской команды, с которыми Гарп иногда вместе тренировался, составили для подобных изображений весьма занятный словарик. Впрочем, примерно тем же набором «терминов» пользовались и борцы из команды Стиринг-скул. Единственное изменение — то, что подобные картинки стали куда более доступными.
Фотография, на которую Гарп смотрел во сне, относилась к числу «вершин» порнографии. Термины упомянутого «словарика» определяли, так сказать, степень обнаженности запечатленной на фотографии женщины. Если видны были только волосы на лобке, но не сами гениталии, это называлось «кустики» или «заросли». Если же были видны и гениталии, это называлось «бобер». И «бобер», разумеется, ценился выше простых «кустиков», ибо являл собой нечто целостное. Если же была приоткрыта вагина, это называлось «вспоротый бобер». А если все это еще и влажно блестело, — что считалось высшим шиком! — то название было сложнее: «мокрый бобер со вспоротым брюхом». Для созерцающих снимок влажность свидетельствовала о том, что женщина не просто обнажена и не просто выставлена на всеобщее обозрение с раздвинутыми ногами, но что она вдобавок готова.
И во сне, глядя на так называемого «мокрого бобра со вспоротым брюхом», Гарп вдруг услышал, как плачут дети. Он не знал, чьи это дети, но тут Хелен и его мать Дженни Филдз вместе с этими детьми спустились по лестнице и гуськом проследовали мимо него, пока он пытался спрятать от них злополучный порножурнал. Видимо, дети спали наверху, и что-то ужасное их разбудило. Теперь они спускались по лестнице — видимо, в подвал, словно там было бомбоубежище. И, подумав об этом, Гарп услышал глухой взрыв, заметил сыплющуюся штукатурку, увидел мелькавшие за окнами огни и задохнулся от ужаса перед тем, что неумолимо приближалось. Дети, всхлипывая, парами послушно следовали за Хелен и Дженни, которые вели их в бомбоубежище и были сосредоточенны и серьезны, как настоящие медсестры. Если они обе хоть раз и глянули на Гарпа, то с какой-то смутной печалью и обидой, словно это он довел всех до такой беды, а теперь бессилен помочь.
Наверно, он слишком увлекся «мокрым бобром со вспоротым брюхом» и забыл, что нужно следить за вражескими самолетами? Впрочем, как всегда во сне, это так и осталось неясно, как осталось неясно и почему он чувствовал себя таким виноватым и почему Хелен и Дженни смотрели на него с таким оскорбленным видом.
