– Вы должны быть готовы к тому, что они будут пробуждаться время от времени, брат Роберт.
– Я не выдержу этого.
– Выдержите, с Божьей помощью.
– Бога нет.
– Вы монах-траппист, брат Роберт. Какой реакции вы от меня ждете?
– Я каюсь перед Господом, но не понимаю Его замысла. Почему, если Бог – это любовь…
– Вас будет поддерживать и помогать оставаться человеком сознание того, что вы не причинили никому зла, подобного тому, которое причинили вам и которое гложет вам душу.
– Нет, мне не причинили зла. Но маленькая Тру, Амелия, крошка Жульет, моя Берта и простуженная теща…
– Вы правы, но и вам причинили зло. Героический человек – это тот, кто умеет оправиться после нанесенного вреда.
– Если бы я встретил тех, кто в ответе за… – Он всхлипнул. – Не знаю, что бы я сделал, святой отец. Клянусь вам, я уверен, что не способен простить их…
Брат Мюсс записал что-то на клочке бумаги. Брат Роберт посмотрел прямо на него, и тот не отвел глаз, как и тогда, когда доктор Мюсс говорил журналисту, что у него нет времени, и, сам того не зная, взглянул в скрытую камеру. И тогда Маттиас Альпаэртс понял, что должен поехать в Бебенбелеке, где бы это ни было, чтобы вновь встретить этот взгляд, способный его успокоить, потому что вот уже несколько дней, как воспоминания снова всколыхнулись в его голове.
По прибытии в Бебенбелеке первым делом обнаруживаешь, что не существует населенного пункта с таким названием. Это название больницы, которая находится посреди пустоты, далеко на север от Киквита, далеко на юг от Юмбу-Юмбу и достаточно далеко от Киконго и Белеке. Больница окружена хижинами, которые построили некоторые пациенты без какого-либо плана или официального распоряжения и в которых обыкновенно размещаются родственники больных, если пребывание здесь последних затягивается. Постепенно появляются новые хижины, где селятся люди, как-нибудь связанные с больницей или никак не связанные с ней; со временем эти строения и образуют деревню Бебенбелеке. А доктору Мюссу и этого достаточно. Как и курам, которые спокойно бродят не только по окрестностям, но и по больничному двору, хотя им это строго запрещено. В Бебенбелеке сконцентрирована людская боль, а в полукилометре от больницы, в направлении Джило, сразу за белой скалой, лежат на кладбище те, кто не справился с болезнью. Индикатор неудач доктора Мюсса.
– Я покинул общину несколько месяцев спустя, – сказал Маттиас Альпаэртс. – Я вступил в нее, думая, что это средство от моей боли, и, выходя, был уверен, что это действительно было лучшее средство. Но в стенах монастыря или за ними мои воспоминания свежи, как и раньше.
Доктор Мюсс усадил его на стоявшую при входе зеленую скамейку, еще не запачканную кровью, и взял его за руку, как и тридцать лет назад в больничном кабинете Мариавальдского аббатства.
– Я благодарен вам за желание помочь, брат Мюсс, – сказал Маттиас Альпаэртс.
– Мне жаль, что я не могу помочь вам в достаточной мере.
– Вы очень мне помогли, брат Мюсс. Сейчас я уже начеку, и, когда воспоминания возвращаются, я могу оказывать им какое-то сопротивление.
– Это часто с вами бывает?
– Чаще, чем мне хотелось бы, брат. Потому что…
– Не называйте меня братом, я уже не монах, – перебил его доктор Мюсс. – Немного спустя после нашего знакомства я написал прошение в Рим.
Молчание бывшего брата Роберта было красноречивее любого вопроса, и брату Мюссу пришлось объяснить, что он покинул общину в поисках покаяния и, да простит меня Господь, в уверенности, что я принесу больше пользы, пытаясь помочь попавшим в беду несчастным, чем молясь в положенные часы в монастыре.
– Я понимаю вас.
– Мне не в чем упрекнуть монахов. Дело в моем душевном состоянии, и начальствующие правильно меня поняли.
– Вы просто святой, который подвизается в этой пустыне.
– Это далеко не пустыня. А я тем более не святой. Я медик, бывший монах, и просто практикую здесь как врач. И стараюсь исправлять произошедшее с другими зло.
– Меня беспокоит зло само по себе.
– Я знаю. Но я могу бороться только с его последствиями.
– Я хочу остаться здесь и помогать вам.
– Вам слишком много лет. Ведь вам уже за семьдесят?
– Это не важно. Я могу быть полезен.
– Нет, это невозможно.
Тон доктора Мюсса вдруг стал сухим. Как если бы собеседник глубоко оскорбил его. Руки Маттиаса Альпаэртса задрожали, и он спрятал их в карманы, чтобы доктор Мюсс этого не заметил.
– Когда на вас находит эта дрожь? – Доктор Мюсс указал на его руки, и Маттиас с трудом сдержал недовольную гримасу. Он положил руки перед собой – их била крупная дрожь.
– Когда на меня находят воспоминания. Иногда мне трудно поверить, что руки так двигаются помимо моей воли.
– Вы ничем не сможете помочь в больнице с такими руками.
Маттиас Альпаэртс взглянул ему в глаза. Последнее замечание было, мягко говоря, жестоким.
– Я много чем могу помочь, – обиженно сказал он. – Например, я могу работать в огороде. В Ахельском монастыре я научился обрабатывать землю.
– Брат Роберт… Маттиас… Не настаивайте. Вы должны вернуться домой.
– У меня нет дома. А здесь я могу быть полезен.
– Нет.
– Я не принимаю отказа.
Тогда брат Мюсс взял Маттиаса Альпаэртса под руку и отвел ужинать. Как и каждый вечер, единственным блюдом на ужин была клейкая пшенная каша, которую доктор разогревал на плитке. Они сели прямо в кабинете, превратив рабочий стол в обеденный. Доктор Мюсс открыл шкафчик, достал оттуда две тарелки, и Маттиас увидел, как тот что-то прячет – может быть, грязную тряпку – за пластиковый стакан. Пока они без аппетита ели, доктор объяснил, почему Маттиасу невозможно остаться в больнице ни в качестве санитара, ни в качестве садовника, ни в качестве повара, ни в качестве огородника, чтобы возделывать землю, которая не родит ни зернышка, пока с работника не сойдет семь кровавых потов.
В полночь, когда все спали, Маттиас Альпаэртс вошел в кабинет доктора Мюсса, и руки у него не дрожали. Он открыл шкафчик у окна и, светя себе карманным фонариком, нашел то, что искал. Он внимательно рассмотрел тряпку в скудном и неверном свете. Целую бесконечную минуту он колебался, не уверенный, что узнал ее. Вся его дрожь сконцентрировалась в сердце, которое, казалось, было готово выскочить наружу. Когда пропел петух, он принял решение и положил тряпку на место. Он почувствовал жжение в пальцах, то же жжение, что и Феликс Ардевол или я, когда чувствую, что желаемый предмет может навсегда ускользнуть из моих рук. Жжение и дрожь в кончиках пальцев. Хотя болезнь Маттиаса Альпаэртса была иной, чем у нас.
Он уехал еще до рассвета в фургончике, который привозил из Киконго лекарства и продукты, а еще каплю надежды для больных обширного региона, раскинувшегося от Квилу на тысячи квадратных километров.
32Я вернулся из Парижа, понурив голову и поджав хвост. В то время Адриа Ардевол читал курс истории современной мысли многочисленным студентам, настроенным довольно скептически, несмотря на славу замкнутого-неприятного-ученого-который-делает-что-хочет-и‑ни-с-кем-не-ходит-пить-кофе-ну-вообще-никогда-и‑игнорирует-все-собрания-преподавателей-потому-что-он-выше-добра-и‑зла, которую он уже начинал приобретать среди своих коллег в Барселонском университете. И несмотря на своеобразный престиж, связанный с почти подпольной публикацией двух тонких и скорее провокационных книжек «Французская революция» и «Маркс?», благодаря которым он начал приобретать поклонников и недоброжелателей. Поездка в Париж подорвала его силы, ему было на все наплевать, и не было ни малейшего желания говорить об Адорно[263].
Я больше не думал о тебе, Лола Маленькая, потому что мои мысли были заняты Сарой. Пока мне не позвонила какая-то непонятная женщина и не сказала: моя двоюродная сестра умерла – вы в списке людей, которым она просила об этом сообщить. Она назвала время и место, и мы обменялись дежурными соболезнованиями.
На похоронах присутствовало человек двадцать. Три-четыре лица показались мне смутно знакомыми, но мне не удалось ни с кем поздороваться, даже с позвонившей мне родственницей покойной. Дулорс Каррьо-и‑Солежибер, Лола Маленькая (1910–1982), родившаяся и умершая в Барселонете, – подруга матери, добрая женщина, которая подложила мне настоящую свинью, потому что ее единственной и истинной семьей была моя мать. Вероятно, она была ее любовницей. А я не смог проститься с тобой с той теплотой, которую ты, несмотря ни на что, заслуживала.
