— Извините, я вел себя как скотина, — негромко проговорил он.
Этот Новиков продолжал удивлять меня: из разнузданного хама он вдруг превратился в вежливого, добропорядочного человека. Отодвинув ногой в коричневом шлепанце молоток, он прочистил горло.
— Я, кажется, не поздоровался?
— Где Оксана? — повторила свой вопрос Вероника.
— Проходите, пожалуйста, в комнату, — все тем же приветливым голосом продолжал он. — Я недавно сюда переехал и еще не обустроился… Извините.
Передо мной был совершенно другой человек, ничего общего не имеющий с тем, который только что нас встретил на пороге своей квартиры. Даже злоба исчезла из его глаз. Он первым прошел в комнату, взял с тахты рубашку, надел на себя. Я с удовлетворением подумал, что, кажется, нашел самый действенный способ бороться с хамством…
Мы, не раздеваясь, прошли вслед за ним. В комнате кое-как была расставлена мебель. Стекла от серванта и книжного шкафа были прислонены к батарее парового отопления, на паркете — мелкая стружка, опилки, у стены — раскладная стремянка.
— Не мучай меня, Новиков, скажи, ради бога, где моя дочь?
Вероника стояла посередине комнаты. Когда она переступила, под острым каблуком ее сапога хрустнул кусочек штукатурки.
— Если я не скажу, вы снова меня ударите? — бросил на меня насмешливый взгляд Новиков.
Я поражался метаморфозам, происходящим с этим человеком! Он снова становился самоуверенным, так сказать, хозяином положения, от которого все зависит: хочу — казню, хочу — милую!
— Я жалею о случившемся, — сказал я. — Но вы сами вынудили меня к этому.
— Да, это конец. — Покачав головой, он скрестил большие волосатые руки на груди, гордо поднял голову и окинул нас высокомерным взглядом. — Извини, Вероника… Я тут много лишнего наговорил… Но ты должна понять мое состояние…
— Боже мой! — воскликнула Вероника. — Что он говорит! Куда ты подевал мою дочь?
Глаза ее снова засверкали, на щеках заалели два пятна. Ее длинные пальцы терзали сумку, губы подрагивали. Я боялся, что она сейчас заплачет.
— Нашу, — спокойно поправил он. — Нашу дочь. Об этом тебе не следовало бы никогда забывать.
— За что ты меня так ненавидишь? — вырвалось у Вероники. — Расходятся люди, но нельзя же так мучить меня за то, что… что я тебя не люблю? Думаешь, было бы лучше, если бы я тебя обманывала?
— Лучше, — вставил он.
— Но я не могу обманывать! — почти кричала она. — Пойми ты это, Новиков! Не могу и не умею! Я даже себя не умею обманывать, не только других… Ну, почему ты хочешь, чтобы мы расстались смертельными врагами? Чтобы ненавидели друг друга всю жизнь? Ты ведь не глупый человек, Новиков? Ты мучаешь всех: себя, меня, дочь… — Вероника взглянула на меня, но продолжать не стала.
— Видит бог, я хотел как лучше, — с театральным вздохом произнес Новиков.
— Кому от твоих диких фокусов лучше? — возразила Вероника. — Мне? Тебе? Оксане?
На этот раз она не взглянула на меня, по-видимому решила ограничиться кланом одних Новиковых…
— Посмотри, какая у меня квартира! Для кого я хлопотал, старался?
— Не знаю, — пожала плечами Вероника.
— Для нас с тобой, для Оксаны… Что я тут один буду делать? В этих стенах?
— Ты еще женишься… Алексей, — мягко сказала Вероника, впервые назвав его по имени. Он это истолковал по-своему.
— Я все прощу, жена, — горячо заговорил он. — Вернись! Ты никогда об этом не пожалеешь! Я стану другим…
— Это ты умеешь, — перебила Вероника. — Меняешься прямо на глазах. Ну о чем ты говоришь? Я тебя не люблю, это началось еще до встречи… — она бросила взгляд на меня, — с Георгием… Неужели я могу что-то вот так просто взять и изменить? К чему все твои слова? Зачем этот театр? Ты еще не стар, у тебя все есть, ты устроишь свою жизнь… Не мешай мне, уйди с дороги. Ведь ты казался мне порядочным человеком…
— Не тебе говорить о порядочности! — выкрикнул он.
— Я скорее повесилась бы, чем вернулась к тебе, — без всякой злости произнесла Вероника, и оттого эти слова должны были прозвучать для него похоронным колоколом.
— Я боролся за сохранение своей семьи изо всех сил, — вновь обрел театральный тон хозяин квартиры. — Но есть предел и моим возможностям…
— Слава богу! — воскликнула Вероника.
— Я дам тебе развод, верну дочь, но поклянись, что ты не выйдешь замуж за этого человека! — небрежно кивнул он в мою сторону.
Ей-богу, мне захотелось еще раз врезать ему. От всей души!
— Что? — Вероника секунду пристально смотрела на него, потом вдруг громко рассмеялась. — Ты думаешь хоть, что говоришь-то?
— Надо бы милицию вызвать, — дотрагиваясь до вздувшейся скулы, задумчиво проговорил он. — Врывается в квартиру посторонний человек и размахивает кулаками! Да это бандитизм!
— Перестань кривляться, — строго заметила Вероника. — И скажи наконец, где Оксана?
И тут он меня напоследок еще раз удивил — сделав скорбное лицо, сокрушенно вздохнул и смиренным голосом произнес:
— Ты меня знаешь, Вира, я ведь не злой… Если ты разочаруешься в этом… гражданине… — легкий кивок в мою сторону, взглядом он меня не удостоил, — то всегда можешь вернуться ко мне. Запомни это хорошенько… А дочь у моей сестры, на Кутузовском.
— Как я сразу не сообразила! — встрепенулась Вероника и, больше не взглянув на мужа, направилась к выходу.
— А драться… как там вас… — пробурчал он мне в спину, — пошло и неинтеллигентно.
— После всего, что я тут наслушался от вас, я уже не жалею об этом, Алексей Данилович, — не удержался и заметил я.
— Пошли, — нетерпеливо сказала Вероника.
Мы стояли у гудевшего лифта, когда он снова приоткрыл дверь своей квартиры и, покосившись на соседние двери, яростным шепотом сказал:
— Ох, как ты еще обо всем пожалеешь, Вира!
Тут, к счастью, подошел лифт, двери раскрылись и мы с протяжным стонущим гулом понеслись вниз.
— Что ты на все это скажешь? — взглянула мне в глаза Вероника.
— Я тебя никогда не буду называть Вирой, — усмехнулся я.
Я знал, что перед кем-то придется оправдываться за свою неожиданную поездку в Москву. Дозвониться из столицы мне удалось только до Великанова, я попросил его сообщить по начальству, что выйду на работу в понедельник. Выехали мы с Вероникой в ночь на среду, а вернулись с Оксаной домой в пятницу вечером.
В понедельник я, как обычно, пешком отправился в институт. В городе буйствовала ранняя весна: ярко светило солнце, звонкая капель сопровождала меня от дома к дому, дворники повсюду огородили веревками с красными тряпицами тротуары, с крыш лопатами сбрасывали наледь, разбивали сосульки. Из-под колес близко проносящихся машин во все стороны летели грязные брызги.
И хотя погода радовала, на душе было как-то тревожно. Субботу и воскресенье я провел на даче у Вероники в Репине. Оттуда позвонил Великанову домой, но никто не ответил.
На Владимирском меня догнал Григорий Аркадьевич. Тоненькие седые усики подбриты, от него резко пахло одеколоном. На лице радушная улыбочка.
— Георгий Иванович, у вас сзади плащик запачкан, — поздоровавшись, сообщил он. И, сощурив юркие глазки, развел короткие ручки. — А погода-то, господи! Весна, весна, грачи прилетели…
— Грачей в Ленинграде не видел, — сказал я.
— Забыл, чья это картина: березка, избенка и грачи?
— Саврасова.
— Картину помню со школьных времен, а вот фамилию художника забыл! — рассмеялся Гейгер. — Мне нравится Левитан, у него тоже что-то подобное есть… Избенка, березки, грачи… Или вороны?
— Я люблю Шишкина, — сказал я.
— В Эрмитаже уже сто лет не был, — вздохнул Гейгер.
— Шишкин выставлен в Русском музее, — сказал я.
Гейгер и виду не подавал, что обижен. А ему крепко от меня досталось, так же как Скобцову и Грымзиной. Я считал их главными возмутителями спокойствия в нашем институте, всю свару вокруг назначения директора затеяли они. После меня об этом говорили и другие выступавшие. Гейгер, сам на каждом собрании вылезавший на трибуну, на этот раз скромно помалкивал, даже не попросил слова для справки, что он любил делать, когда нужно было выгородить себя или своего патрона — Артура Германовича Скобцова.
— Сегодня в два часа представят нам нового директора, — трещал рядом Гейгер.
— Кому же вы теперь будете бить челом? — подковырнул я.
— Не все равно, какому богу молиться? — усмехнулся в усики Гейгер. Зубы у него были редкие и желтоватые.
— Богу?
— Может, богине, — со значением произнес он.
— Я гляжу, в институте полно новостей, — сказал я.
— Да, вы же где-то отсутствовали почти неделю… — ласково заметил он. — Вас тут многие спрашивали… Приболели? Или семейные обстоятельства? Не женитесь ли вы, несчастный?
— Наверное, Скобцову я понадобился… Жить без меня не может?
