Что-то лежало в стороне, отдельно от груды писем. По виду похожее на визитную карточку.
Элина быстро подняла бумажку.
Это и была визитная карточка — с текстом, отпечатанным чуть выпуклыми черными буквами…
НАПОМИНАЕМ ВАМ,
ЧТО ВЫ НАЗНАЧЕНЫ на 12 апр. 1971 в 3 ч. дня.
Д-р Реймонд И. Эдгар.
Офтальмолог.
1663, Макниколс-роуд.
Элина снова посмотрела на карточку, потом перевернула ее. На ней было что-то написано — несколько слов и фамилия, она не могла разобрать почерк. Внизу на карточке был номер телефона — цифры неровные, точно человек писал на весу; вот номер телефона она разобрала.
2
Девять яхт… и вон там еще десятая… а теперь еще и одиннадцатая — не яхта, а точечка, совсем крошечная, так что и поверить трудно, что это яхта. Элина смотрела и надеялась, что она не перевернется.
Элина считала яхты. Другие суда — катера, и моторки, и баржи — ее не интересовали. Она довольно быстро перестала смотреть на них и все свое внимание сосредоточила на яхтах — яхты приносили ей счастье.
Она сидела на террасе, мечтательно перевесясь через перила. Здесь было очень спокойно. Перила были чугунные, все в завитках и закорючках — полукружия, которые, казалось, вот-вот сомкнутся, но так и не смыкались нигде. Медленно, бездумно Элина вела рукой по перилам, по этим полукружиям, по тугим жестким завиткам, которые, казалось, так стремились к завершенности и не могли ее достичь.
В ясную погоду она без труда насчитывала десять яхт — тогда она знала, что день пройдет благополучно. А в ветреный пасмурный день она могла не увидеть вообще ни одной — лишь длинные, низко сидящие баржи, которые плыли мимо медленно и бесшумно, и тогда она ждала, что что-то случится — зазвонит телефон? — и в конце дня, когда Марвин возвращался домой, внося изменение в ее странную, бесформенную жизнь, испытывала облегчение, чуть ли не радость. Значит, думала она, пасмурный день тоже иногда может стать для нее хорошим.
У озера было не так уж много настроений: оно ведь всегда отражало небо, которое бывало ясным, или испещренным облаками, или пасмурным. Иногда ветер, дувший из Канады, завихрял воду, и на озере поднимались волны — Элина с тревогой следила за тем, как яхты устремлялись назад, к берегу. Она следила до тех пор, пока они благополучно не причаливали: тогда они исчезали из поля ее зрения.
Иногда ветер переворачивал их, а стоит парусам коснуться воды, как яхту уже не выправишь, тогда приходилось высылать к ним спасателей. Случалось, как потом узнавала Элина, люди тонули.
На этом шикарном озере… Утонуть, катаясь на паруснике, который стоит сорок тысяч долларов…
А сколько должен стоить парусник, чтобы не жаль было рискнуть?
У нее, как и у озера, тоже было не так уж много настроений. Она предчувствовала наступление того или иного из них, она не боялась перемены настроения. Была спокойная, деловитая Элина, которая смотрела на предстоящий день, как на протяженность времени, разделенную на определенные отрезки — обычно больше чем на пять, но очень редко больше чем на десять; с каждым из этих отрезков она умело справлялась. И была озадаченная, возбужденная Элина, голова которой полнилась рискованными мыслями, надеждами, которая знала неожиданные, непонятные взлеты радости, потом наступала печаль, а потом все выравнивалось, возвращалось ее обычное естество.
Она думала о том, как тот мужчина вел машину, лавируя по шоссе. Вот так же и она, умело и горделиво, вела свой корабль, лавируя по жизни.
Она так и не позвонила по телефону, который он ей оставил.
Однажды она оторвала листок календаря и увидела, что уже май. Дни стояли такие теплые, что, даже когда небо было затянуто тучами и дул ветер, парусники все равно отваживались плавать, — значит, настала весна, время счастливой удачи. Элина внимательно разглядывала календарь, ведя пальцем по колонкам дней до конца мая. Их можно пересчитать. Они имеют конец, их легко можно себе представить.
На этом календаре, выпущенном одним из банков Марвина, каждый месяц был на отдельном листке. Так что Элина могла не думать об июне и даже не помнить, что за маем последует июнь. Она вышла одна и пошла не спеша по улицам, где стояли особняки, ощущая удовольствие от того, что идет, упражняет свое тело, хотя обычно женщины в Гросс-Пойнте не гуляли: все женщины ездили, даже если проехать надо было всего один-два квартала. Итак, Элина быстро шла, словно у нее была какая-то цель, и смотрела на нарядные фронтоны и на высокие красивые стены владений, отделявшие их, как и дом ее мужа, от улиц — очень обособленных и тихих. Вообще в этой части света было очень тихо. Никто не гулял по улице, никто, как она, не гулял, — Элина слышала лишь, как падают больные вязы, которые валила команда по уходу за зелеными насаждениями города, такая же чужая здесь, как и, Элина.
Поскольку жила она на берегу озера, то гулять могла всего лишь в четырех или пяти направлениях — она быстро запомнила улицы, дома, даже окружающую природу. Она любила представлять себе женщин, которые, должно быть, живут в этих домах, — женщин скорее всего таких же, как она, хотя, наверно, постарше. Женщин, которые замужем за мужчинами вроде Марвина Хоу, хотя менее знаменитыми, чем Марвин Хоу. Но все же мужчинами. Какими-то мужчинами. Когда она шла мимо дома, где жила женщина, которую она знала, воображение ее тотчас перескакивало на следующий дом, и она старалась представить себе, какая там живет женщина. Таинственная, непонятная? Смотрит ли она на календарь с таким же мирным, благодарным спокойствием, как Элина?
Шел май.
Элина избегала улиц, где стояли грузовики городского отдела по уходу за зелеными насаждениями и слышалось жалобное подвыванье пилы. Ей не хотелось видеть, как валят деревья, потому что это изменило бы ход ее мыслей — внезапно изменило, резко. Она ненавидела звук пилы. И боялась идти мимо мужчин, так как стала замечать, что мужчины посматривают на нее, а ей не хотелось на них смотреть.
Гигантский вяз, стоявший в полуквартале от ее дома на дороге, шедшей вдоль озера, министерство здравоохранения пометило в начале мая, наклеив на него желтый билетик; и теперь, видя, что он все еще стоит, Элина считала это хорошей приметой: хоть и больной, а все-таки стоит.
Некоторое время Элина нервничала, подходя к телефону, — все-таки это рискованно — отвечать на звонок, нелепый риск — все равно как приставить к голове незаряженный пистолет и нажать на курок; однако не подойти к телефону она не осмеливалась, потому что ей часто звонил Марвин — даже из своей конторы. Когда же он уезжал из города, то звонил ей регулярно по три раза в день и далеко не всегда в одно и то же время. И ей приходилось отвечать, иначе он бы встревожился. Затем, по мере того как шли недели, она поняла, что тот мужчина не позвонит ей, — значит, она в безопасности. И теперь она стала отвечать на телефонные звонки как обычно, как прежде, и только раз была удивлена и слегка напугана — когда позвонила мать.
Голос матери раздался так неожиданно — после стольких недель молчания!
Ардис говорила благодушно, не спеша, сразу принялась рассказывать о каких-то людях, каких-то новостях и событиях, о которых Элина понятия не имела, а потом стала извиняться, хотя как бы и между прочим — тем же благодушным милым тоном.
— Я надеюсь, ты извинишь меня, Элина, за то, что я не позвонила тебе в ответ на твой звонок… Господи, это ведь было еще в апреле… Я была невероятно занята, даже не поверишь!.. А ты знаешь, какая я… У нас тогда телефон не соединялся или плохо работал — теперь уже не помню… Но что тебе надо было, душенька? Ты что-то тогда говорила насчет?.. Теперь все утряслось? Как Марвин?
У Элины мысли путались в голове.
— Он ведь в Техасе, верно? — спросила Ардис.
— Да, всю неделю… По-моему, он уехал на всю неделю…
— Ну и каша, верно? — рассмеялась Ардис. — Но я бы не возражала получить такую страховку, не говоря уже о нефтяных залежах… Или нефтяные залежи уже выработаны? Что-то не могу припомнить — такая дурацкая история — Элина слушала мать: она не знала об этом деле и половины того, что, видимо, знала Ардис. Она стояла, чуть согнувшись, точно на сильном ветру. Ноги ее глубоко ушли в толстый ковер из белого меха. Ковер был из перуанской овцы. Теперь Элина уже с трудом следила за тем, что говорила мать, потому что Ардис стрекотала как пулемет, точно перед ней лежал длинный перечень тем, но не хватало времени ни одну из них развить, голос ее теперь зазвучал иначе, стал более низким и хриплым, точно у Марии Шарп по телевизору; при этом она как-то странно употребляла некоторые слова и фразы. Но говорила она очень весело.
Она перечислила имена тех, у кого будет брать интервью для своих передач в мае и на первой неделе июня; потом перескочила на свой теннисный клуб — частный клуб в центре города, куда она недавно вступила: теперь она уже вроде бы говорила о людях, которых Элина знала или должна была бы знать, но так быстро, что Элина не могла уследить за ходом ее мыслей. Однако она радовалась, что мать так довольна. Ардис же рассказывала уже о том, как ей не повезло: она пригласила для интервью редактора одного нью-йоркского журнала, тот явился пьяный и с невероятным презрением говорил о Детройте и о Среднем Западе, да и об Америке вообще; затем Ардис перескочила на какие-то малоприятные местные новости, о которых станет известно через день-два, о приговоре, вынесенном одному судье по наследственным делам за… и он получил по заслугам… за участие в… но тут Ардис запнулась: нет, пожалуй, не следует об этом говорить, а вдруг дело замнут, так что лучше держать язык за зубами, да и вообще Марвин все равно об этом узнает… Слушая болтовню матери, Элина почувствовала, как мимо нее прошел кто-то — точно ее собственная тень, приобретшая вдруг плоть и осязаемость, но она даже не подняла глаз. Она ведь знала, что она одна.
