Я спросил:
— Вы мое письмо прочли?
Бен будто и не слышал. Он теперь смотрел на Джеймса, а Джеймс на него. Джеймс задумчиво хмурился и вдруг сказал:
— Старший сержант Фич.
— Точно, он самый.
— Инженерных войск.
— Точно.
— Это ведь вы отличились тогда в Арденнах?
— Точно.
— Хорошо себя показали.
Лицо у Бена окаменело — может быть, он старался скрыть какие-то чувства, даже проблеск радости.
— А вы его кузен?
— Да.
— И до сих пор служите?
— Да. Вернее, только что ушел в отставку.
— Зря я не остался в армии.
Последовала короткая пауза, словно оба задумались о прошлом и сейчас начнутся фронтовые воспоминания. Потом Джеймс заспешил:
— Мне очень неприятна эта история. Я… Ваша жена вне подозрений, она ни в чем не повинна, и ничего не случилось, даю вам честное слово.
Бен сказал без всякого выражения «Ладно» и повел плечами и головой, давая понять, что разговор окончен.
Джеймс повернулся ко мне как любезный председатель собрания, без слов справляющийся у почетного гостя, не хочет ли тот что-нибудь добавить. Я не ответил на его взгляд, но повернул к выходу. Гилберт отворил дверь, Перегрин шагнул за порог, за ним Гилберт, потом Титус, потом я, потом Джеймс. Дверь за нами бесшумно затворилась.
Еще не дойдя до машины, я сообразил, что так и держу в руке полиэтиленовый мешочек с косметикой Хартли и камнем, который я ей подарил. Я машинально повернул назад. Джеймс хотел перехватить меня, но я увернулся и решительно направился к дому. Какое-то суеверное чувство подсказывало мне, что мешочек нужно непременно оставить у Хартли, не увозить его, не привозить в Шрафф-Энд, где он, как предвестник несчастья, будет обрастать грязью демонов. Лишь позже до меня дошло, что я мог оставить его на крыльце. Я нажал кнопку мелодичного звонка и стал ждать. Опять раздался оглушительный лай и окрик Бена: «Уймись, дьявол!»
Прошла минута, и Бен открыл дверь. Бесстрастной маски как не бывало. Он весь перекосился от ненависти. Я почувствовал, что мой поступок граничит с безрассудством, но иначе не мог. И еще я понял, что прервал семейную сцену. Дверь в спальню была открыта.
Я протянул мешочек Бену:
— Это ее вещи. Простите, забыл отдать.
Бен схватил мешочек и с такой силой швырнул в угол, что он громко простучал по полу. Я отступил от близко придвинувшегося ко мне перекошенного бешенством лица.
— Чтоб духу вашего здесь не было, — прорычал он, — не то убью. И щенку этому, черт его дери, скажите, чтоб держался подальше. Убью!
Дверь захлопнулась с грохотом, даже звонок отозвался. Собака надрывалась, уже не лаяла, а визжала. Я прошел обратно по дорожке и за угол, к машине, куда слова Бена не могли долететь.
Гилберт и Титус сидели на заднем сиденье. Переднее было усыпано матовыми камушками наподобие огромных жемчужин.
— Это что? — спросил я.
— Разбилось ветровое стекло, разве не помнишь? — сказал Джеймс. — Ну что, Перегрин, поехали домой?
Машина с ревом взяла с места в гору, развернулась, понеслась под гору. В незащищенное переднее окно хлестал ветер. Все молчали.
Не доезжая приморского шоссе, Титус сказал:
— Остановитесь, пожалуйста. Я отсюда пойду пешком. Перегрин резко затормозил, и от толчка мы все повалились вперед. Титус пригнулся к дверце.
— Титус, ты что, опять туда? — закричал я, хватая его за рубашку.
— Нет! — Он выскользнул из машины и бросил через плечо: — Если хотите знать, меня сейчас вырвет. — И пошел в сторону пристани. Перегрин снова дал газ.
Гилберт спросил Джеймса:
— Какое это происшествие в Арденнах вы поминали?
Вид у Джеймса был оживленный, даже довольный. Казалось, встреча с Беном привела его в хорошее настроение. Он ответил:
— Странная была история. Этот Фич был в лагере для военнопленных в Арденнах, в плен попал, очевидно, в сорок четвертом. Офицеров в лагере не было, из унтер-офицеров он, наверно, был старшим по званию, во всяком случае, был там центральной фигурой. В мае сорок пятого, когда немцы перед приходом наших войск готовились эвакуировать лагерь, он развязал собственную войну. Сумел подчинить себе всех. Среди пленных была группа отчаянных головорезов, но, в общем, к нему примкнули все. Организовано все было отлично, продумано классически, они занимались подрывной работой на транспорте, кажется, даже пустили под откос целый поезд. Они достали оружие и перестреляли немало немцев. Бывали и дикие расправы — возможно, сводились личные счеты. Короче говоря, когда подошли наши части, на роли пленных были те немцы, что еще уцелели, а молодой Фич, к тому времени полный хозяин лагеря, стоял у ворот и радушно нас приветствовал. Поистине образец личной храбрости и инициативы. Правда, ходили кое-какие разговоры о «ненужной жестокости», но они скоро улеглись. Он был награжден Военной медалью.
— Вы сами там были? — спросил Гилберт.
— Нет, я в это время был в другом месте, но лагерь освобождали подчиненные мне части, и мне об этом рассказали. Я помню фотографии этого парня, он не изменился. И фамилию его я вспомнил, все это хранилось где-то в памяти, в свое время произвело впечатление. Он был храбрец. Странно, что довелось вот так с ним встретиться.
— Храбрость малоприятного свойства, — заметил я.
— И война тогда шла малоприятного свойства, — сказал Джеймс.
— Он просто убийца.
— Одни лучше приспособлены убивать, другие хуже, это еще не говорит о порочности. Он вел себя как надлежит солдату.
Мы доехали до дому. Перегрин проскреб машиной по придорожной скале, и она остановилась. Все вылезли. Я посмотрел на часы. Ровно десять. Весь день впереди.
Через прихожую и кухню я вышел на лужайку. Джеймс, не отстававший от меня, прислонился к кухонной двери. Я сказал:
— Благодарю за помощь. Теперь, когда ты выполнил здесь свой долг, тебе, наверно, не терпится уехать.
Он ответил:
— Да нет, если ты не против, я останусь до завтра.
— Сделай одолжение.
Я пошел прочь в сторону башни, по мосту через Миннов Котел. Нашел место у самой воды, откуда видна была Воронова бухта. С моря дул горячий ветер, шла крупная волна, но воздух был уже не такой душный. Вероятно, гроза прошла стороной.
Болела рука там, где в нее попал камень, пущенный Розиной. Уже появился кровоподтек. Я, оказывается, сильно вспотел. Горячий ветер сушил прилипшую к спине рубашку и легкую куртку. Я скинул куртку, расстегнул ворот рубашки. Над бухтой висела дымка, вода была бледно-голубая, окаймленная кружевом разбивающихся волн. Огромные валуны казались горячими, словно скопившееся в них тепло, которое они теперь отдавали, зримо мерцало. Разводы темно-желтых водорослей на них напоминали иероглифы. За дальним мысом бухты на воде лежали фиолетовые блики. Волны, вздымаясь и опадая, почти достигали моих ног, обрызгивали желтые скалы пеной, которая тут же высыхала. В недавней сцене я свалял дурака, и мне грустно было сознавать, что в таких серьезных обстоятельствах я выставил себя в смешном свете.
Я услышал негромкие шаги за спиной, увидел тень. Джеймс подошел и сел рядом со мной. Я даже не взглянул на него, и какое-то время мы сидели молча. Джеймс стал нашаривать вокруг себя мелкие камешки и бросать их в воду. Наконец он сказал:
— Не терзайся ты за нее. Я думаю, она не пострадает. Даже уверен.
— Почему?
— Моя общая оценка обстановки.
— Понятно.
— И еще этот странный сегодняшний эпизод.
— Ты думаешь, уважение старшего сержанта Фича к генералу Эрроуби перевесит…
— Не совсем так. Но что-то между нами передалось.
— Армейская телепатия?
— Вроде того. Мне кажется… как бы это сказать… была задета струна чести.
— Чепуха, — сказал я. — Не обижайся, Джеймс, но всякий раз, как ты начинаешь выражаться по-военному, ты сразу глупеешь. Солдатский гонор, что ли, сказывается.
Мы опять помолчали. Я тоже набрал камушков и покидал их в воду, предварительно осмотрев один за другим, чтобы выяснить, не стоит ли его сохранить. Бен, наверно, скоро выкинет тот красивый камень из полиэтиленового мешочка. Может быть, запустит им в собаку. Мне стало жалко собаку.
Джеймс сказал:
— Надеюсь, тебе не кажется, что я оказал на тебя давление, заставил поступить не так, как ты считал нужным?
— Нет. — Мне не хотелось с ним спорить. Конечно, он оказал на меня давление. Но как я сам-то счел бы нужным поступить?
— Что ты намерен делать с Титусом?
— Как ты сказал?
— Что ты намерен делать с Титусом?
— Не знаю. Он, вероятно, сбежит.
— Не сбежит, если ты постараешься его удержать. Но это потребует усилий. Он говорит, что хочет стать актером.
— Представь себе, он мне об этом сообщил.
— Ты мог бы устроить его в театральное училище?
— Не исключено.
