Если он собирается устроить мне доступ в Интернет (ума не приложу, каким образом), нужно иметь наготове мои симптомы. Как я себя чувствую? Это очень странно — подыскивать «репертуарные» аналоги своих симптомов и прописывать самой себе лекарство, — но выбора-то у меня, по сути, нет. Ну, как ты себя чувствуешь, Алиса? Говенно, вот как. А можно поконкретнее? Я задумываюсь, как поступила бы с пациентом. Разумеется, пациентов у меня никогда не бывало, реальных — точно. Я прописывала снадобья Атари, Рэйчел и Дэну. Так почти у всех гомеопатов. Учишься искусству, а потом время от времени практикуешься на друзьях, коллегах и родственниках, словно местная ведьмачка. Представляю себя в капюшоне, с пентаграммой на шее, и улыбаюсь. Это не помогает. Достаю записную книжку и ручку, открываю новую страницу и пишу сверху свое имя и дату. Листая в поисках чистого места, наталкиваюсь на свою идею: страницы за страницами заполнены итогами мозгового штурма и диаграммами. Хороша ли моя идея? А вот не пофиг ли? Сама не знаю.
Подход здесь такой: представляешь, будто бесстрастно наблюдаешь себя со стороны, и записываешь симптомы, какие заметила бы. Идея с фенечками, по крайней мере, доказывает, что разум мой активен. Однако можно ли сказать, что он необычайно активен? Не уверена. Может, стоит сначала записать «общие» симптомы, а уж потом ментальные. Меня морозит, и я страстно хочу пить теплое (особенно «пороховой чай», и — до сих пор! — мисо). Суп мисо еще и соленый. Если вдуматься, я тоскую по соли. Я представляю себе тарелки с чипсами и картофельной соломкой под соевым соусом. Лучше, если я неподвижно лежу на кровати, от движений мне плохеет. А от кашля или болтовни? Это ведь тоже формы движения. Ради эксперимента кашляю. Вот ведь. Ничуть не полегчало. Записываю. А еще от чего-нибудь мне делается лучше — или хуже? Меня отпускает, когда здесь Бен. Добавляю запись Компании, чувствует себя лучше в и размышляю дальше. Мой странный сон в субботнюю ночь — только птицы и снились; довольно чудно. Пишу: Птиц, видит во сне. Как трудно пытаться выяснить свои собственные ментальные симптомы. Ну же, Алиса. О чем твои мысли? Чем ты одержима, если одержима вообще?
Есть один момент. Чуть раньше, когда мы говорили с Беном про молоко, в мозгу что-то щелкнуло. Описать это я не могу, но что-то изменилось. С тех пор я думаю об одном: только из-за того, что решительно все совершают какой-то поступок, становится ли он правильным? Марк Блэкмен доказал, что люди покорно следуют за большинством. И меня не покидает недоумение: раз уж я посвятила почти всю жизнь тому, чтобы не поступать, как все остальные, отчего получается, что я одобряю столько неправильных вещей? Почему даже я решаю, что то-то и то-то — хорошо, лишь из-за того, что так думают все? Разумеется, я всегда знала, что в мире творится много зла. Я не идиотка. Но моя позиция всегда была такой: надо просто стремиться выжить как можно дольше, не принося с собою зла специально, но в то же время сознавая, что улучшить ситуацию никак не можешь. В конечном итоге, скорее всего, нет никакого четырехмерного существа, которое смотрит на нас — а правильные ли выборы мы совершаем? Нет судии. Ты живешь своей жизнью и надеешься, что ни в каких войнах тебе воевать не придется, — и дальше-то что? Все, финал, ты превращаешься в перегной.
Война. Когда был Гитлер, было вполне понятно, кто враги. Но с кем — или с чем — люди сражаются сейчас? Подозреваю, что они попросту ведут свои личные, индивидуалистические войны с назойливыми соседями, или со своей привычкой к наркотикам, или со своим мобильником, копаясь у себя в огороде (но не с мобильником в соседнем городе, и ничего не делают, чтобы прекратить несправедливую войну, ведущуюся в тысяче миль от них). Может, мир кажется слишком огромным — куда уж там его спасти, особенно если в нем столько всяких врагов? Слишком поздно! Спасайся сам! А разве в этом больше смысла? Я всегда ощущала, что неспособна ничего «спасти» — ни себя, ни мир, никого. Один в поле не воин. Один и не может им быть, если это не глава государства. Я думаю о дедушке и о маленьких персональных битвах, в которых он сражался. Он был против алчности, стяжательства и тех, кто разоряет окружающую среду ради сокровищ, которые, возможно, она хранит. Если его плохо обслуживали в магазине, он никогда не ругался с продавцом. Вместо этого он топал домой и писал длиннющее письмо главному менеджеру этой компании, жалуясь на то, что дирекция эксплуатирует свой персонал, и заявляя: раз уж эксплуатация эта настолько очевидна, что привела к дурному обслуживанию, теперь он больше никогда в этот магазин не пойдет. Однажды я намекнула ему: а может, продавец-то и виноват? Уж конечно люди должны нести хоть какую-то ответственность за свои поступки? Если их корпорация так плоха, разве не может работник просто уволиться? «Мы все должны бороться с системой, — ответил он мне. — Иначе никто не будет».
Еще одно странное воспоминание: эссе, что я написала в университете. «Не является ли „Буря“ расистским текстом?» Помню, как трактовала значение слова «текст», следуя за Бартом и утверждая: текст живет в своем собственном измерении, а не застряв в своей исторической эпохе, и нуждается в читателе, который соотнесет его с чем-то; иначе текст лишен смысла. «Буря» — расистское произведение, если прочитать его как историю о Калибане, аборигене острова, который порабощен колонизатором Просперо. Но что сказать о театральных труппах, изображающих Калибана скорее как двусмысленное магическое существо, а не «монструозного» аборигена? Эти прочтения — расистские или нет? Нормально ли порабощать магических существ? В конце концов, похоже, всем наплевать на то, что Просперо господствует над Ариелем. В то время как я писала эссе, у нас был семинар, где кто-то заявил, что «Бурю» нельзя рассматривать как расистский текст, ибо в шекспировскую эпоху люди не были обучены распознавать расизм и выступать против него. Нельзя винить Шекспира и его зрителей за их позицию, сказал этот человек, потому что они не были обучены и не могли занять другую. А кто должен был их обучить? Корпорация «Дисней»? Я возразила, что все способны к логическому мышлению и моральным суждениям. Тот факт, что большинство считает что-то нормальным, еще не означает, что нужно думать так же. Рабство никогда бы не отменили, если бы все просто сели, расслабились и сказали: «Ох, все остальные говорят, что оно прекрасно, и в конце концов, оно так удобно, просто красота…» Я помню, что хотела упомянуть Фрэнсиса Стивенсона, который был против рабства, когда оно еще даже не было популярно. Но никто не слыхал про Фрэнсиса Стивенсона, да и (официально) не было доказано, что он существовал, так что я промолчала.
И все же вот она я, здесь, и я сражаюсь с ничем, абсолютно ничем. И вдруг перестаю понимать, правильно ли это. И я не знаю, что навело меня на эти мысли — моя простуда, или Бен, или Жорж, или «Детская лаборатория», или Марк Блэкмен, или Киеран, или Доктор Смерть… И еще я не имею понятия, что со всем этим делать, и по-прежнему не знаю — кто он, враг.
Как бы то ни было, в список симптомов я это не включаю.
К возвращению Бена список выглядит так:
Холод > тепло
< Прикосновение
< Движение
Жаждет соли, сахара
Жаждет общения
Страх смертельной болезни
Видит птиц во сне
Бен притащил с собой Эстер. У нее в руке ноутбук в кейсе. Они буквально вваливаются в комнату.
— Ради бога, — говорит Эстер.
Бен смеется:
— Мы уже пришли.
— Никто не должен знать, что у меня есть эта штука. Привет, Алиса.
— Привет, — говорю я. — Что происходит? Что это?
— Доступ в Интернет, — объясняет Бен. — Обеспеченный тебе нами.
Эстер ставит кейс с ноутбуком на кровать и садится рядом со мной.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она.
— Довольно дерьмово, — отвечаю я. — Спасибо, что принесли… — Я машу рукой в сторону кейса. — Не знала…
— Никому не говори, что у меня это есть, — говорит она. Наклоняется и расстегивает «молнию» кейса. Внутри маленький, тонкий, серебристый ноутбук. Эстер открывает и врубает его. — Я тебя подключу, — говорит она, — а потом мы пойдем, достанем тебе чаю или еще чего.
— Спасибо.
Эстер нажимает на кнопки. Не понимаю, что она делает.
— Вот, — говорит она.
— Как это? — говорю я. — Он же никуда не подключен.
— Всё в стенах, — говорит Эстер.
— Беспроводная технология, — объясняет Бен. — Во всем имении есть беспроводной широкополосный канал связи. Просто открываешь ноутбук в любой комнате и сразу подключаешься к Интернету. На самом деле зверски клево. Жалко, у меня с собой ноутбука нет.
— Это будущее, — говорит Эстер. — И оно уже здесь. — Она смеется. — Ну, в общем, развлекайся. Бен? За чаем.
