– И насчет тебя, Куделин, – возбуждение Башкатова, для меня трудно объяснимое, прошло, он присел, – К. В. оказался, видимо, более проницательным, нежели я… Хотя и он по поводу тебя решительно заблуждался… Думаю, что ты подвернулся ему даже полезным и своевременным… Оправдывания своего, скажем, благоразумия он мог отыскать в тебе… Вернее, в отношениях Цыганковой к тебе…
– Страсти и благоразумия К. В. обсуждать не имею нужды, – резко сказал я.
– Извини, если это тебе неприятно… – пробормотал Башкатов.
– Слушай, Башкатов, – сказал я. – У тебя ведь в семье наверняка раскладывали пасьянсы?
– Ну и что? – спросил Башкатов.
– Бубновый валет… Он что значит? Или кто он по своей сути?
– С чего это ты вдруг? – удивился Башкатов. – Я вообще-то живу мимо карт… Знания у меня о них самые смутные… Бубновый валет… Вроде бы… Вроде бы плут и мошенник…
– Плут и мошенник… – кивнул я. – Скорее всего так оно и есть…
– А у актеров… Так… Темная карта. С ней можно все проиграть, но можно и побить тузов… И что-то я встречал у Даля… Если не с чего ходить, ходи с бубей… Что-то вроде того…
– Именно, именно… – бормотал я. – Если не с чего ходить, то можно и с…
– Что ты там бормочешь? – Башкатов был озабочен. – Что ты заклинился на бубновом валете? Или ты себя произвел в бубновые валеты?
Я будто очнулся.
– Башкатов, – сказал я, – а с какой целью ты упрятывал в солонку номер пятьдесят семь нательный крестик и костяную фигурку, то ли нецке, то ли еще что?..
– Когда я упрятывал? – Башкатов рот закрыть не смог.
– По крайней мере дважды. Может, и чаще. Я не следил…
– Я упрятывал? – удивление Башкатова было искренним.
– Ну а кто еще? Ты же хозяин действа и солонки номер пятьдесят семь.
– Ничего я не упрятывал! – выкрикнул Башкатов обиженным ребенком. – Какие еще крестики и нолики! Теперь ты мне, что ли, голову решил морочить?
– Сейчас сбегаю, – сказал я.
Через две минуты солонка №57 воздвиглась на столе Башкатова. Я ощущал, что крестик и костяной оберег в фарфоровой сове есть, но боялся, как бы при прикосновении к солонке рук Башкатова они из моих ощущений не исчезли.
Нет, не исчезли. Башкатов отъял голову совы-Бонапарта и высыпал на стол крестик и костяную фигурку. Поначалу, минут пять, он молча глядел на новые для него предметы (якобы новые), и, казалось, тупо глядел. Но скорее всего – что-то соображал. Потом вытащил из ящика стола знакомую мне лупу и стал ощупывать глазами крестик и оберег.
– Ты же решил прекратить розыгрыш, – сказал я. – Забыл, что ли? А сам опять изображаешь удивленного сыщика.
– Кто клал?
– Не я, – сказал я. – Подозревал, что ты. Или кто другой. То ли была передача сигналов от одного неизвестного другому неизвестному. То ли это были знаки мне. Они появлялись дважды в очень существенных для меня житейских ситуациях.
– Каких именно? – спросил Башкатов.
– Об этом я тебе не скажу. Не ты ли все же клал-то?
– Нет! Не я! Не я! – заспешил Башкатов. – Кто-то встрял в нашу игру. Но зачем?
– Мои друзья накопали в архивах кое-что любопытное, – бросил я Башкатову кость. На всякий случай.
– Ну! Ну! – оживился Башкатов. – Выкладывай!
– Я был намерен сообщить тебе об их находках, – сказал я, – в обмен на твои сведения о коллекционерах. Так что промолчу.
– Ты, Куделин, скупердяй, что ли? Я этими коллекционерами смогу заняться месяца через три. В лучшем случае…
– А какой смысл ими теперь заниматься?
– Не знаю, не знаю, – сказал Башкатов. – Но ты, Куделин, меня озадачил… Что-то ты к себе, видно, притянул…
– И еще. Ты осматривал коллекцию Кочуй-Броделевича. Кроме солонок могли быть в коробках какие-нибудь документы, бумажки сопутствующие? Или сопроводительные?
– Были, были там бумажки, карточки, открытки с ленточками, визитки, заверения в приятельстве с кудельками росписей. Кочуй-Броделевич любил всякие альбомные закорючки и виньетки. Поздравления, слова, объясняющие смысл дара… Я в них ничего загадочного не углядел. Но каюсь, осмотр мой, дорозыгрышный, коллекции Броделевича был поверхностным. У тебя появились какие-либо новые соображения на этот счет?
– Нет, не появились, – поспешил ответить я. Я замолчал. И Башкатов молчал. Можно было предположить, что тема нашего сегодняшнего собеседования с ним исчерпана. Я встал, собрал солонку, двинулся к двери. Отворил ее.
– Да, старик, – услышал я. – Ты ведь… учудил свой трюк… то есть прошелся над Ниагарой… наверное, на спор?
– Если я чего и собрался бы учудить, – сказал я не сразу, – то, видимо, вынужден был бы это сделать на спор.
– С кем, если не секрет?
– С самим собой.
– Это, старик, звучит неубедительно. – Башкатов встал. – Для меня в частности. Но для меня-то ладно… Ведь ты же явно желал досадить мне. Или даже проучить меня. Не так ли? А, Куделин? Как только ты узнал о розыгрыше с солонками, ты возмутился и решил доказать мне, что и ты не лыком шит. Вот мы тогда и поспорили. Если тебя спросят, ты так и скажи. Я дам подтверждение. Я шутник известный, мне поверят. Я полагаю, что и К. В. наше пари одобрил бы. То есть я знаю, что он одобрил бы… Он человек с чувством юмора, и репутация нашей газеты, известной шутниками, его заботит… Но это я так, на всякий случай… А никакого случая, может, и не будет…
– Хорошо, – сказал я. – Я подумаю над таким вариантом событий.
Уже вышагивая в коридор, я услышал громкое:
– А солонками, старик, ты меня и впрямь озадачил… Озадачил. Может, с ними все и не закончилось…
***
В больницу Нинулю не положили, и я уехал в Соликамск.
Мчал я на Северный Урал в пермском экспрессе и в д-ороге не мог не раздумывать о подсказках Башкатова. Явно они были и подсказками Кирилла Валентиновича Каширина. И для него в нынешней ситуации странный звонок из его кабинета (в его отсутствие) удобнее всего было объяснить безответственным, возможно, и хулиганским спором двух остроумцев. И тут злая шутка с некрологом баснописцу была убедительно приложима. И Башкатов вписывался в строку. А розыгрыш его с солонками (цель – объявить Куделина, выставив его на посмешище простаком и болваном) вполне мог подтолкнуть нетворческого работника, обиженного и уязвленного, к отчаянному действию. Все выстраивалось логично и не оскорбительно для высших личностей и структур. Дурацкая шутка, но без неуважительной дерзости по отношению к государству. Конечно, нехорошо, что у них в газете такие шалопайские нравы, но – юнцы все же, повзрослеют, а вот Главному при случае нравы его юнцов припомнятся… К. В. вроде бы должен был остаться в стороне.
При этом получалось, что Башкатов как бы приносил себя в жертву. Он становился соучастником дурацкой шутки. Косвенным, понятно, косвенным. Исполнителем-то, пусть и по пьяни, оставался я. С меня и был спрос. Башкатов имел право стоять на том, что он и поверить не мог в осуществление пьяной дури. Поспорили, и он об этой дури забыл. И тем более в голову ему не приходило, какие тексты и о чем я возьмусь произносить. Но в его ситуации – новая попытка пробиться в отряд космонавтов – и косвенное соучастие могло повредить. Значит, он, человек расчетливый, понимал, на что шел. Ради чего или ради кого, открывать мне это в его намерения, видимо, не входило. Ну ладно… К. В., Кириллу Валентиновичу, надо полагать, было уже известно о случившемся в его кабинете. С работы его пока не погнали, да и выговорами не одарили, стало быть, по поводу происшествия шум подымать сочли нецелесообразным. То есть такое мне в поезде приходило в голову. На самом же деле все могло обстоять иначе. И подсказка Башкатова означала лишь подвод меня к запасному варианту оправдательной уловки.
Хорошо. Подумаем и над таким вариантом событий. Впрочем, что думать-то? Просто придется держать в уме подсказку затейника Башкатова.
А Тамара? Спрошено ли с нее? И что ей и кем сказано? И что ею отвечено? Не знаю. И, может быть, никогда не узнаю об этом. В лучшем случае. В лучшем…
Отвязаться от всех этих мыслей и догадок я не мог до самого прибытия в Пермь. Тут мне пришлось решать сразу отправляться в Соликамск или дня три пробыть в Перми? Предпочел все же сесть в неспешный соликамский пассажирский. Приехал в Соликамск утром, сыпал снежок. Времени у меня было немного – на Соликамск, Чердынь и Усолье всего неделя. Впрочем, командировки в нашей газете традиционно выходили недолгими, мои премиальные десять дней должно было признать роскошеством. Тобольск нынешним летом оказался для меня городом праздничным. И возбужденное гуляние в нем бурлило, и солнце над ним не ведало облаков. Пермское небо я видел мрачно-серым, голубые промоины возникали в нем редко, на улице приходилось ежиться, поднимать воротник куртки, натягивать кепку на лоб – а то сдуло бы. Пожалел, что не взял теплые носки. Или хотя бы футбольные гетры. В Тобольске нас ресторанно закармливали и напаивали, в Биармии же (так называли северные камские земли в десятом веке арабские географы, потом, видно, Биармия преобразовалась в Пермь) питаться я был вынужден в дурных столовых. Словом, поводов для ворчаний и неудовольствий было у меня много. Ворчал я и на Серегу Марьина. Он вытолкнул меня в автономное плавание. Им-то, Марьину, Башкатову и прочим нашим профессионалам, добывание сведений для статей и очерков было в удовольствие, а я, неумеха, ощутил себя еще и личностью стеснительной, заводить знакомства с необходимыми людьми и задавать им вопросы оказалось для меня чуть ли не мукой. При всем при том, что открывалось мне в Чердыни (я и в Ныроб, где горевал когда-то в яме один из опальных Романовых, заскочил на полдня), в Соликамске и Усолье, даже при увлекавших меня узнаваниях коренных здешних людей с их судьбами и интересами, я чувствовал душевные некомфорты. Что-то было не по мне… Это “что-то” я смог назвать словами лишь в Москве.
