— Как вы это нашли? — глухо спросил он, не поднимая на Анну глаз.
Анна промолчала.
— Кто… Кто еще знает об этом?
— Думаю, что, кроме меня и Раппопорта, — никто.
— Нет! Это какой-то бред! Случайное совпадение!.. — Барский выбил из пачки «Данхилла» сигарету и стал нервно разминать ее прокуренными пальцами.
Анна открыла свой портфель, молча вытащила из него все тот же портативный «Грюндик» и нажала кнопку. Глухой, как у Луи Армстронга, голос старого, но хорошо известного в России певца сказал:
— …Знал ли я Митю Барского! А за что Барский получил Сталинскую премию, вы знаете?
— За «Марш победителей»? — полуспросил голос Анны.
— Вот именно!.. А знаете, как родилась эта песня?… Это же еще та история! В тридцать пятом, Анечка, когда вас, конечно, еще и в проекте не было, так что вы этого помнить не можете, Сталин начал сажать деятелей культуры. Бабеля, Гольберга, Мандельштама и так далее…
Анна смотрела на Барского. Сейчас этот человек узнает тайну своего рождения — тайну, скрытую от него все сорок лет его жизни. Что происходит в его душе? Его сухое жесткое лицо ожесточилось до крайности, его глаза впились в магнитофон, его правая рука застыла с бордовой пачкой «Данхилла» в кулаке, а пальцы его левой руки продолжают разминать сигарету, хотя табак из нее уже сыплется на скатерть, на его брюки…
— …когда молодая, красивая женщина, — продолжал голос Кащенко, — по ночам работает у рояля с двумя молодыми гениальными композиторами, а ее пьяный муж в это время лежит, извините, лицом в салате, то из этого, детка, получается не только «Марш комбайнеров». Из этого получился прелестный маленький мальчик. С единственным недостатком: маленьким родимым пятнышком под левой подмышкой — как раз там, где такие пятнышки у всех братьев Грасс…
Хрустнула картонная пачка «Данхилла» в правой руке полковника Барского. Он отшвырнул ее и нервно прикурил почти пустую, наполовину без табака сигарету, укрыв от Анны свое лицо за облаком дыма.
«…Боже мой, Анечка! — говорил голос Кащенко. — Я никогда не видел, чтобы мужчина так избил женщину. Ой, как он ее бил, это ужас! Если бы соседи не прибежали, он убил бы и ее, и ребенка! Ну, они его связали, сунули под холодный душ, но он все равно горел, как пожар. Позвонил Ежову и говорит: «Николай Иванович, докладывает Барский, лауреат Сталинской премии. Два врага проникли в советскую музыку и подрывают ее основы тлетворным влиянием еврейских местечковых мотивов…» А Ежов отвечает: «Спасибо. Сообщите в письменном виде». Короче, назавтра их взяли — и Мойшу, и Абрама. А Митя наутро схватился за голову, но поздно! И тогда он запил уже всерьез. Пил — не просыхая. От ужаса что он натворил! И буквально сжег себя водкой за три месяца — умер от белой горячки. А Мойша и Абрам получили по двадцать лет, ушли в сибирский лагерь и сгинули там, погибли…»
Анна выключила магнитофон и позвала официантку:
— Дайте нам водки. Двести граммов.
Барский, потрясенный услышанным, слепо смотрел в окно. Там, по просторной Манежной площади, катил обычный утренний поток машин и ремонтные рабочие растягивали на телеграфных столбах новые транспаранты — призывы ЦК КПСС крепить борьбу за мир во всем мире и повысить производительность труда в связи с приближающейся 61-й годовщиной Великого Октября. А с Красной площади послышались глухие, тягучие удары кремлевских курантов — один… второй… третий… четвертый… Казалось, им не будет конца. Пятый… шестой…
Официантка принесла графинчик с водкой. Анна налила всю водку в фужер и подвинула Барскому.
— Спасибо… — буркнул он и, все еще не глядя ей в глаза, залпом выпил. Куранты, ударив в десятый раз, смолкли.
Анна встала, выложила из портфеля на стол канцелярскую папку, в папке были какие-то документы.
— Что это? Что еще? — хрипло спросил Барский.
— Это мои документы на эмиграцию. Вот израильский вызов, вот справка об увольнении с работы, вот свидетельство о разводе с мужем, разрешение от отца. Ну, и так далее. Вы же слышали, я сказала Максиму, что если мы с ним через месяц не встретимся…
— Я слышал. Вы хотите уехать, чтобы шантажировать меня оттуда. Да?
— Олег Абрамович… Или Моисеевич, — жестко сказала Анна. — Я честно предупреждала вас не связываться со мной. Но вы упорны, как любой еврей. И теперь у вас нет выбора. Или вы поверите мне на слово, что я не буду вас шантажировать, и отпустите меня к сыну, или…
— Но вы не еврейка. — Он поднял, наконец, на нее свои глаза. И забрал из ее рук свое удостоверение. — У вас не может быть родственников в Израиле.
— У меня там сын.
— Он в Америке.
— Для вас он уже в Израиле. И не будем торговаться, Олег. — Анна вытащила пленку из магнитофона и коротким щелчком пальца послала ее по столу Барскому. — Если вы не хотите, чтобы копия этой пленки попала к вашему начальству, вы сами найдете формулировку моего отъезда.
— А как мне объяснить в Комитете ваш звонок Раппопорту?
— Скажите им правду, — усмехнулась Анна. — Что я таким образом заманила вас на это утреннее свидание. — Она положила магнитофон в портфель, щелкнула замком и теперь стояла над Барским, ожидая его ответа. — Итак?
— Хорошо, — произнес он принужденно. — Вы получите разрешение на выезд. Через месяц.
— Последний вопрос, Олег. Насчет Иосифа Рубина. Он действительно такой… ну, монстр? Или это ваша очередная акция? Как с Щаранским?
— Это вас уже не касается, — сухо ответил Барский. — Можете идти.
— До свидания, — сказала Анна.
— Прощайте, — ответил он и отвернулся к окну.
Всю свою жизнь полковник Барский, как медалью, как орденом, гордился своим чистым и исконно русским происхождением, которое прослеживалось аж до новгородских купцов первой гильдии Барских-Вязьмитиновых, обедневших при Иване IV, но вновь разбогатевших при Петре Великом благодаря фамильной предприимчивости и нескольким выгодным бракам. Правда, некоторые западные историки, вроде Казимира Валишевского, утверждают, что если хорошенько потрясти генеалогические древа самых аристократических российских семей, то за пышной листвой их русофильских отпрысков можно обнаружить не только норманнские, татарские и немецкие прививки, но даже… еврейские! Например, достоверно известно, что все пять дочерей петровского вице-канцлера барона Шафирова ушли замуж в семьи русских дворян, и притом еще конкуренция была на знатность женихов, поскольку самые аристократические кланы Вяземских, Толстых, Юсуповых и других за честь почитали породниться с влиятельным вице-канцлером, которому император жизнью обязан. Но кто же не знает, что Шафиров был крещеный еврей — Шапиро! И следовательно, через своих дочерей он своей шапирской кровью «подпортил» как минимум пять древних генеалогических древ в российском аристократическом саду. А уж про его собственные шалости в кустах этого сада и говорить нечего, их теперь ни один историк не сосчитает…
Но все эти норманно-татаро-шведско-франко-немецко-еврейско-польские донорские добавки давно растворились в крепком полынном настое степной русской расы и только изредка выскакивают в русских детях татарским зауженным разрезом глаз, еврейскими крупными ушами или норманнской белобрысостью, которая исчезает с возрастом.
Олег Дмитриевич Барский был шатен, уши у него были средней величины, нос прямой и тонкий, без всякой еврейской горбинки, глаза карие. С раннего детства и до сегодняшнего дня он никогда не сомневался в своем арийско-российском происхождении, а с начала семидесятых годов перестал скрывать и свое дворянское происхождение. Наоборот, империя восстанавливала имперские традиции, и быть дворянином по происхождению стало в номенклатурных кругах не только модно, но даже превратилось в поручительство благонадежности, верности служению державе. Как рекомендация при вступлении в партию. И новая элита, выросшая из «пролетарьята» и «трудового крестьянства», вдруг стала искать в семейных альбомах и в музейных архивах следы своих аристократических корней…
Но Барскому не нужно было рыться в архивах или альбомах. В середине XIX столетия его прапрадед мануфактурщик Аристарх Самсонович Барский получил дворянство, что записано в книге «Указы и деяния императора Николая Первого», а во время первой мировой войны сыновья Аристарха сделали миллионы на поставках российской армии шинелей, нательного солдатского белья и госпитальных простыней. По семейной легенде, прадед Олега Барского дружил с Распутиным и даже принимал участие в знаменитых распутинских загулах. Но когда Распутин с императрицей начали тайные переговоры с Германией о сепаратном мире, что, безусловно, сказалось бы на поставках мануфактуры для фронта, Барские переметнулись на сторону революции и стали снабжать деньгами борцов за свержение самодержавия. И уже не семейная легенда, а письмо большевика Романенко к Ленину, выставленное в Музее Революции, свидетельствует, что дерзкий побег семи большевиков из киевской тюрьмы в 1916 году был финансирован молодым фабрикантом Игорем Барским. И при его же финансовой помощи было закуплено оборудование подпольной большевистской типографии «Правда», что на Лесной улице.
