Оски, повидимому, собирался уже повторить то же самое на другой лад, как он это всегда делал, будучи твердо убежден, что мистер Бантинг не в состоянии что-либо понять с первого раза.
— А что теперь будет, по-вашему?
— Гм! — протянул Оски и принялся чистить скребок, временно сосредоточивая все свое внимание на, этом занятии. — Вот уж этого я вам сказать не могу. Но теперь мы, по крайней мере, знаем одно: рассчитывать нам не на кого, кроме как на самих себя.
Они еще постояли у забора, переговариваясь вполголоса. Мистеру Бантингу не хотелось уходить. Он открыл в Оски качества, которых раньше не замечал, — уравновешенность и спокойствие, проистекавшие не столько от его достоинств, сколько от недостатков, ибо Оски был упрям и лишен воображения; его ничем не проймешь.
— Война еще не кончена, нет, до конца далеко, что бы там ни воображал Гитлер, — сказал он. — В прошлый раз фрицы выдохлись у самого финиша. Надолго их нехватит. Самое главное — выдержать.
Эти слова мистер Бантинг повторял про себя, возвращаясь в дом по темному росистому газону. Он не мог определить, выражают ли они твердость или благодушие. Он еще не оправился от пережитого потрясения, его мучила неутомимая жажда узнать как можно больше. Повернув ручку приемника, он сразу услышал на редкость противный голос. Передача из Гамбурга. После первых же слов отвращение и что-то похожее на гнев сменили усталость и уныние: ему даже не верилось, чтобы официальные руководители Германии могли предполагать, что он способен поверить подобной вздорной болтовне. Старое-престарое вранье; он слышал все это еще в прошлую войну от кайзера. Ренегат у микрофона говорил слишком напыщенно, как плохой актер, не уверенный в себе: фальшивые интонации лишали его слова всякой силы. Мистер Бантинг слушал, наклонившись над приемником, и всем своим существом чувствовал, что с таким противником не может быть никаких компромиссов.
Он как-то присмирел в последующие дни, да в эти дни газеты могли отрезвить хоть кого. Но вместе с тем он стал спокойней. Если ты остался один, то можешь, по крайней мере, не опасаться больше обмана и предательства. Ведь самое страшное именно это. Что особенно злило мистера Бантинга — так это постоянное возвращение его мыслей к прошлой войне. Четыре года страданий, миллион убитых, а к чему? Чтобы победить и обуздать этот самый народ, этих же немцев. А сейчас, через двадцать пять лет, они представляют даже большую опасность, чем раньше; задумали даже вторгнуться к нам, в Англию. Этот пункт всегда вызывал особенную горячность мистера Бантинга, он даже забывал о печальных событиях сегодняшнего дня и принимался раскапывать прошлое, требуя, чтобы ему объяснили, как можно было до этого допустить. — О чем же думали наши правители? Кое-кого нужно будет предать суду, когда все это кончится.
— Какая польза говорить об этом сейчас, папа? — возразил Эрнест. — Это только лишает мужества. Нужно думать о настоящем и о будущем.
— Я знаю, — отвечал мистер Бантинг. Он старался не думать о прошлой войне. Эта победа пошла прахом, и, по его мнению, главным образом, из-за людей с такими вот идеями, как у Эрнеста. Но этой мысли он не высказывал. Сейчас не время ссориться.
Он перешел от больших тем к более метким. — Выпей виски, Эрнест, не оставлять же его нацистам.
Если немцы высадиться в Эссексе, они будут в Килворте через два часа. Это казалось невероятным, но нужно было смотреть правде в глаза. А куда бы они ни приходили, всюду они мародерствовали и грабили; известное дело, настоящие гунны; поэтому мистер Бантинг не собирался оставлять им ни виски, ни яиц, которые миссис Бантинг хранила в большом кувшине, вообще ничего, если только это не будет щедро посыпано мышьяком. Мысль мистера Бантинга работала неустанно, изобретая самые коварные методы борьбы; он готов был убивать немцев всеми доступными ему способами. Эрнест был убежден, что в случае вторжений мистер Бантинг непременно подведет себя под расстрел за какое-нибудь мелкое и бесполезное противодействие.
— В нашей стране есть что защищать, — заявил мистер Бантинг, выпив виски.
Насколько Эрнест понимал, мистер Бантинг готов был прежде всего защищать свое личное достояние и то, что он довольно туманно называл своими «свободами». Это, конечно, немало, но мысли Эрнеста шли гораздо дальше. Для него война стала борьбой между двумя противоположными миропорядками. Границы государства не были тем рубежом, который разделял сторонников этих систем; в каждой стране можно было найти и тех и других. Это была гражданская война в человеческой семье. Она и началась в Германии как гражданская война, война нацистского режима против либерализма, и сейчас это тоже была гражданская война. Она велась не за территории, а за власть над судьбами людей; за власть выносить решение, получит ли такой Рейнбергер право открыто высказывать свои мысли, как свободный человек, или ему заткнут рот в концентрационном лагере. Не понимать это, значило отбросить главный побудитель к победе.
Но для всех, с кем бы он ни говорил, война означала только одно — убивать немцев.
У мистера Игла был очень простой рецепт победы:
— Разбомбить мерзавцев. Вот как надо обращаться с гуннами. Увидите, они живо запищат. Разбомбить их! Разбомбить к чорту!
Он постоянно проповедывал эту теорию в присутствии Эрнеста, потому что никак не мог простить ему его сумасбродных идей. Он считал Эрнеста размазней, немногим лучше тех, кто отказывается от военной службы по «моральным убеждениям».
Патриотизм Игла был старинного склада; прачечная была последним и самым скромным из его приключений. Эрнест знал, что Игл служил в Африке под началом Робертса, много путешествовал и в молодые годы вел очень бурный образ жизни. Игл побывал в самых отдаленных уголках земли, над которыми развевается флаг Соединенного королевства, и, всякий раз, когда ему приходилось иметь дело с проклятыми чужеземцами, — будь то желтые или черные, он умел заставить их уважать этот флаг. А тем, у кого нехватало духа постоять за свою родину, цена была грош, по его мнению, и они становились мишенью для его насмешек.
Перед уходом домой он частенько заходил в кабинет Эрнеста, посиживал там на стуле, упираясь своими узловатыми руками в набалдашник палки, и с ехидным удовольствием наблюдал, как реагирует Эрнест на его замечания.
— Я видел сотни этих немцев, — говорил он, не обращая внимания на то, что Эрнест, повидимому, углублен в свои счета. — Это либо хвастливые забияки, либо трусы. Благодарение богу, у нас достаточно молодых людей, которые так и рвутся задать им перцу. Не будь их, вы бы не сидели здесь так спокойно.
— Так же, как и вы, — сказал Эрнест, не поднимая головы.
— Я? Мне, милый друг, стукнуло семьдесят шесть. Я отслужил свое пятьдесят лет назад. Что же я, по-вашему, должен сейчас делать?
— Не требовать от других, чтобы они делали то, чего вы сами не делаете. Меня хоть в этом нельзя обвинять.
— Ну, вы-то, конечно, не станете бомбить немцев.
— Не стану.
— Ну, еще бы! Пусть лучше приходят сюда и владеют нами. Если бы это случилось, вы бы живо изменили свои взгляды.
Эрнест положил перо. Он немного побледнел; в остальном у него был вид человека, решившего, наконец, оторваться от дела и прогнать назойливую муху.
— Мои взгляды, мистер Игл, — мое личное дело и совершенно вас не касаются. Одно могу вам сказать: они не изменились, разве только в том смысле, что я сейчас еще больше убежден в своей правоте. А вам лучше всего освободить меня от работы.
— Что? Это почему?
— Вы, может быть, думаете, что мне приятно сидеть за конторкой в такое время? Есть тысячи вещей, которые я могу делать. Я могу пойти в армию санитаром. Или работать на тральщике. А я прикован к этой конторке, и это вы меня к ней приковали. Вы забронировали меня, и только вы можете меня отпустить.
— Вы что, серьезно?
— Вполне. Будьте добры дать мне расчет.
Мистер Игл наклонился вперед, опираясь на палку. Повидимому, этот серьезный молодой человек и в самом деле принял его слова чересчур всерьез: реакция получилась более бурной, чем он ожидал.
— Послушайте, Эрнест, вы же знаете, что я не могу вас отпустить. Разве может новый человек управиться здесь при таком старом оборудовании, как у нас? Все полетит к чорту. А ваш отец, не забывайте, вложил сюда деньги.
— Мы сейчас говорим не о деньгах. Дадите вы мне расчет или нет?
— Не могу. Вы сами прекрасно знаете, что не могу. — Решительный вид Эрнеста совершенно его ошеломил. — Я просто хотел посмотреть, насколько вы тверды в ваших убеждениях.
Эрнест с минуту смотрел на него, не отрываясь; его темные глаза горели. — Ну, что ж, — сказал он негромко и задумчиво. — А теперь я хочу посмотреть, насколько вы тверды в ваших. Каков будет ваш ответ?
