– Представьте себе, что его разоблачили как лидера – одного из лидеров – заговора, имеющего целью уничтожение некоего знаменитого общественного достояния и убийство невинных людей?
– Что?
– Ведь тогда все с негодованием набросились бы на него, верно?
Абу бумажным полотенцем вытер с шейки водопроводного крана капли машинного масла. Смех его прозвучал сухо и жестко. У Эллен Черри он почему-то вызвал ассоциацию с ногтями больших пальцев ног профессионального спортсмена-бегуна.
– Я бы не стал на это рассчитывать, – сказал Абу. – Все зависело бы от многих причин. Если подобное совершено во имя Бога или страны, то нет такого преступления, даже самого отвратительного, которое общественность не могла бы простить.
К девяти часам «И+И» если и не прыгал от радости и не раскачивался, то уж по крайней мере подскакивал, как Бумер Петуэй на своей здоровой ноге. Вернулись многие из тех, кто побывал в ресторане в пятницу вечером, причем некоторые привели с собой своих друзей. И хотя ресторан и не был заполнен до отказа, он тем не менее вместил максимальное количество людей по сравнению с воскресеньем, когда проходил Суперкубок. Причем в помещении царила присущая Суперкубку атмосфера напряженного ожидания.
Когда стрелки часов приблизились к десяти, все мужчины были уже на ногах, как будто в зале ожидалось вбрасывание мяча. Однако ожидали они отнюдь не вбрасывание, а прибытие шестнадцатилетней девушки, которую руководитель ближневосточного оркестра обычно неохотно представлял как Саломею.
Она появилась без всякого предупреждения и с минимумом фанфар. На ней были просвечивающие гаремные шаровары из шифона кричащей расцветки, на которые был надет куда более непрозрачный мета-костюм, состоявший из двух предметов – миниатюрного бюстгальтера и пояса, парчового, расшитого серебром и золотом и усеянного позвякивавшими дисками и цветочками. Сидевший низко на бедрах пояс представлял оптимальную возможность Лицезреть кожу нежного девичьего животика, при том, что пупок ее был замаскирован отдельной парчовой розеткой, этаким колючим каштаном, чьи шипы защищали нечто округлое и сладостное и вместе с тем плодородное, некий месопотамский орешек, еще не давший побегов.
Запястья девушки украшали алебастровые и металлические аэродромы, вмещавшие жужжавшие эскадрильи незримых пчел, лодыжки поблескивали бисером и позвякивали колокольчиками. Шею Саломеи опоясывал небольшой атолл стразов, к которому был подвешен более крупных размеров островок золота.
По мнению Эллен Черри, наряд это был онгепочкет – кричащий, банальный, что называется без изюминки. Однако присутствующим мнение Эллен Черри было совершенно неинтересно, даже Спайку Коэну.
Кроме всего прочего, следует отметить тот факт, что Саломея была босиком.
Ее рост от покрытых лаком ногтей на ногах и до макушки, которую венчали черные кудряшки волос, составлял пять футов три дюйма или пять футов и четыре дюйма. Вообще-то говоря, тело ее было стройным и по-змеиному гибким. Грудки девушки были маленькие и еще не до конца сформировавшиеся, а вот бедра отличались пышностью, таз широк и вполне приспособлен для того, чтобы рожать.
Несмотря на довольно густые брови, на лице Саломеи лежал отпечаток знойной красоты. Своей бледностью оно походило на цветущую ночами лилию; пухлые губки, казалось, были сделаны из мякоти мускусного арбуза. Длинный орлиный нос своим изящным изгибом напоминал завиток маленькой скрипки. На щеках и подбородке соседство тонкой кости с беззаботным детским жирком сочетало в себе грациозность скаковой лошади с выносливостью мула. Огромные влажные карие глаза излучали такое сияние и жар, что могли бы убедить любого химика в том, что шоколад, хотя и не является живым организмом, по меньшей мере – ископаемое топливо.
То, как она держала себя, не в меньшей степени, чем и ее внешность, превращало мужские сердца в беличьи клетки. Впервые оказавшись на сцене, Саломея смотрелась этаким испуганным олененком, пойманным лучами фар мчащегося на полной скорости грузовика. Чувствуя себя крайне смущенно и неуютно, она беспрестанно поправляла волосы, закатывала глаза, нервно сжимала в руке бубен, одергивала пояс и попеременно то неодобрительно оглядывала публику, то сама поеживалась под взглядами присутствующих. Однако эта ее застенчивость и смущение никоим образом не сдерживали свободных движений ее тела, стоило ей только начать свой танец. Со стороны складывалось впечатление, что она – жертва обольщения, девственница, которая, будучи обручена с другим мужчиной, испытывает к своему соблазнителю одно лишь презрение и потому пытается мысленно отгородиться от его ласк, но неожиданно обнаруживает, что, несмотря на внутреннее сопротивление, ее тело радостно откликается на них. Если и существует где-нибудь во вселенной иное явление с более мощной гарантией воспламенения мужского либидо, то его еще не занесли в соответствующие каталоги.
По мнению Эллен Черри, Саломея была всего лишь нескладной маленькой школьницей, которая «трогает свою попку, проверяя, не врезались ли в нее трусы». Но опять-таки окружающим ее мнение было совершенно неинтересно, и уж тем более детективу Шафто, который, вернувшись на свое место за столиком возле самой эстрады, возбудился настолько, что заключил сам себя под арест.
К Саломее никакие мнения не имели отношения. В отношении императрицы, поэтессы, поп-звезды мнения выражать не возбраняется, потому что такие женщины либо застыли навеки в янтарной капле истории, либо на всех парах мчатся к ней по иллюзорной дороге своего собственного времени. Саломея, с другой стороны, обладала качеством, которое было безвременным. Хотя она была невинна и молода, могло показаться, что у нее за плечами немалый опыт прожитых лет. Она производила впечатление умудренной жизнью, но не из желания сразить вас, произвести впечатление. Скорее нечто необычайное и значительное было присуще ей изначально – некое тайное знание или потаенная мудрость, светлая созидательная мощь или темная разрушительная сила, причем ни о той, ни о другой она никогда не задумывалась, поскольку не слишком обременяла себя какими-либо раздумьями.
Саломея встряхнула ожерельем: serpent a sonettes. Звякнула браслетами: rattleslang. Потрясла браслетами на лодыжках: culebra de cascabel. Ударила в бубен: skallerorm и Klapperschlange. И всем до единого собравшимся в ресторане мужчинам независимо от национальности и вероисповедания стало ясно: она из тех, кто водит дружбу со Змеем, это ему она позволила слизать кровь ее первых месячных, что она… о-о-о-у-у-у, что она… о-о-о-у-у-у, что она… о-о-о-у-у-у, что ей было ведомо то, что ведомо и Змею.
Чем более неистов становился ее танец, тем зримее становился образ пассивной, слегка неподатливой жертвы мужской энергии. И в то же самое время – хотя само время перестало существовать – она представляла собой ловушку, коварную опасность для всех мужчин. Сквозь завесу сизого табачного дыма и красного света, сквозь завесу белесого пара, поднимавшегося над подносами с фалафелем, каждое бесстрастное лицо – запертое в зоне между эго и наслаждением, тревогой и экстазом, – каждое лицо было устремлено на нее.
В тот вечер Эллен Черри была настолько занята выполнением второстепенных пожеланий посетителей, пожеланий выпить и поесть – вернее, главным образом выпить, – что у нее практически не было возможности задуматься над телефонным разговором с матерью. Любое решение относительно Бумера и того, следует или нет предупреждать его о возможных намерениях Бадди Винклера, пришлось отложить до лучших времен. Правда, первая реакция Эллен Черри была такова: она не допустит, чтобы ее муж – а в техническом смысле Бумер все еще оставался ей мужем – прикасался к махинациям Бадди даже десятифутовым сварочным электродом, даже если сам преподобный и попросит его о такой услуге. Хотя скорее всего не попросит. Бумер Петуэй – насколько знала его Эллен Черри – ни за что не купился бы на бесстыдные заигрывания церковников с главнейшим катаклизмом, не говоря о том, чтобы помогать кому-то приблизить Судный день. Или все-таки купился бы? В прошлом Бумер был одновременно и терпим, и щедр по отношению к Бадди. К тому же на подобные заигрывания покупалось, причем в буквальном смысле, огромное количество вполне благоразумных граждан. И наивные души расщедривались на пожертвования наличностью, хотя многим из них такое было почти не по карману.
Возможно, на Эллен Черри влияла аура безвременности, излучаемая неким образом Саломеей, однако у нее не укладывалось в голове, как это в один прекрасный день Господь Бог просто резко нажмет на тормоза, и пусть себе весь мир кувырком летит через ветровое стекло. В чем же дело? Неужели жизнь и впрямь лишь неудавшийся эксперимент, обреченный на уничтожение? Поскольку еще тысячи лет назад пророки Всевышнего предсказывали жуткий конец света, складывалось впечатление, будто Творцу было изначально известно о том, что его эксперимент провалится. Почему же всемогущий, всезнающий Бог рискнул создать бесконечно сложную вселенную, если с самого начала понимал, что она будет вечно давать бесконечные сбои в своем функционировании и погибнет в языках испепеляющего пламени?
