Затем тихо, на цыпочках вышел. Прикрыв за собой дверь.
С тех пор я его не видал.
Сегодня утром я чуть было не рассталась с моей «Тойотой». По объявлению в газете явился наконец приличный покупатель. Несколько предыдущих звонили мне и, не посмотрев машины, по телефону срезали цену вдвое. И таким тоном, будто делали мне одолжение. Я их послала подальше.
И вот он, серьезный покупатель. Толстоватый, я бы сказала, чрезмерно упитанный малый, из тех, что не соблюдают диету и наполняют свой желудок, как автомобильный бак горючим, до отказа. Автомобиль от этого не страдает, а, наоборот, тянет на предельно возможную дистанцию. Человек же с полным баком быстро теряет скорость, мякнет, слабеет и превращается в мешок с говном. За примером далеко не ходить. Вот он. Мой Олег. Моя радость и мое горе. Подброшенный мне Богом, непонятно за какие грехи. Стоит сзади «Тойоты», отвернувшись от меня и покупателя, который с головой нырнул под поднятый капот, выставив наружу широкий, дамский зад — заманчивую мишень для гомосексуалистов.
Я хочу за свою машину 2600 долларов. Машина в прекрасном состоянии. Пользовалась ею сравнительно мало. В Калифорнии мы большей частью ездили на серебристом «Корветте» Ди Джея. А моя желтенькая «Тойота» дремала в гараже в благодатной тени и потому сохранила такой свежий вид, словно ее только что купили. Ну и к тому же я хороший водитель — не перегрею мотор, не зверствую тормозами. Срабатывает неудовлетворенный материнский инстинкт — за отсутствием детей переносишь свою нежность на машину. Моя бедная «Тойота», такая маленькая, хрупкая, даже жалкая, когда ее давят и жмут на автострадах ревущие стада широкозадых, как бегемоты, раскормленных американских машин, воистину кажется мне беззащитным существом, нуждающимся в моей опеке.
Этот покупатель оказался лучшим из всех предыдущих. Не стал срезать цену вдвое, а предложил свою, весьма божескую — 2000 долларов. Это был тот предел, на который я была в душе согласна, еще когда только задумала продать машину. Казалось бы, чего лучше: отторгуй, если удастся, еще сотню-другую и отдай ему машину, чтобы раз и навсегда избавиться от этих хлопот. Лучшей цены мне не дадут. Машина у меня висит как камень на шее. Каждое утро я просыпаюсь с этой мыслью: куда бы ее сплавить? С собой в Европу ее не захватишь, а несколько тысяч долларов мне очень пригодятся, если я хоть в какой-то степени захочу там сохранить свою независимость. Нелепо и опасно рассчитывать на то, что все мои расходы будут оплачивать очарованные мною испанские идальго и итальянские кабальеро. Так недолго скатиться до элементарной проституции.
Вот как важно продать «Тойоту». Это даже может предотвратить неизбежное падение нравственности у небезупречной девочки из приличного еврейского дома в Форест Хиллс.
Я «Тойоту» не продала. Я идиотка, я кретинка. Мой покупатель согласился на 2400 долларов. О такой цене я даже и не мечтала.
Я сказала, что раздумала продавать, и извинилась за доставленное беспокойство. Мне не понравился покупатель. Я вдруг пожалела мою «Тойоту», у меня сжалось сердце, что ее хозяином будет этот жирный человек с неприятными злыми глазами. Он не будет жалеть ее. Он выжмет из нее все, что сможет, и выбросит на свалку. «Плимут», на котором он приехал ко мне, носит на себе все следы недоброй руки хозяина. Разбита передняя правая фара, вмятина в кузове, немытое, в пыльных подтеках ветровое стекло. «Тойота» — часть меня. Я к ней слишком привыкла, чтоб безболезненно отдать в такие руки.
Вот она, стоит желтенькая, чистенькая, такая маленькая и ласковая и смотрит на меня своими круглыми, немодными фарами с явной укоризной. За что, мол, предаешь своего друга? Разве не служила я тебе верно? В чем ты можешь меня упрекнуть?
У меня защекотало в переносице. Так бывает перед слезами.
— Олег, садись, едем.
Я включила газ, и моя «Тойота» возбужденно задрожала, готовая взлететь от радости, легко и кокетливо отчалила от тротуара, высокомерно обогнула мятый неуклюжий «Плимут» и сзади мигнула чистым, отмытым до блеска красным фонариком поворота обескураженному покупателю, так и не ставшему ее владельцем.
Мы покатили в Чайнатаун. Вернее, на Орчад-стрит, где тысячи лавочек и можно найти среди гор тряпья все, что душе угодно, по самым умеренным ценам. И без налога. Я хочу купить удобный кошелек. Не слишком большой и не слишком маленький, куда можно уложить все документы и билеты, потребные в дороге, а главное, тревеллерс чеки — все мое состояние.
Я нашла свободную стоянку прямо на Орчад-стрит, с облегчением бросила в счетчик 50 центов — здесь разрешалось стоять два часа, и мы с Олегом в обнимку — он положил мне руку на плечо, я свою — на его поясницу, точнее на его раскормленный зад, раскачивающийся, как у дамы, при ходьбе — нырнули в толпу, крикливую, потную, вороватую, пуэрториканскую, китайскую и негритянскую вперемешку с еврейскими физиономиями за прилавками с кучами тряпья.
Барометр его настроения скатывался к нулю. Я знала — он сноб и не выносит этой толпы. Но не брезгливость делала его лицо все более мрачным. Ох, как я изучила этот орех. Его глаза наливались до боли знакомой мне волчьей тоской. Явственно запахло моим отъездом. Поиски кошелька — к дороге. Он молчал. И я молчала. Мне тоже стало грустно. Мне стало жаль его. И себя мне стало жаль.
Я уже осмотрела в нескольких лавочках кошельки, и ни один не приглянулся мне. Олег молчал, равнодушно рассматривая горы дешевых дамских сумок, накиданных на прилавках и прямо на полу.
Я ласково взяла его за локоть и заглянула снизу в лицо, в его глаза, которые он упрямо, как обиженный ребенок, отводил от меня.
— Я раздумала покупать кошелек, — сказала я. Он недоверчиво покосился на меня.
— Ну его к черту! Пойдем, Олег, к итальянцам. Поедим вкусно. Посидим под зонтиком.
Мы стали пробираться в толпе к итальянским кварталам, в «Литл Итали». Лицо Олега прояснилось. Ему понравилась моя уловка, он принял игру и разрезал толпу, бережно, по-рыцарски прокладывая мне дорогу.
Я бы не остановилась у этого прилавка, если бы меня не прижали к нему. На глаза мне попался ворох дамских трусиков, бикини, но не купальных, а для повседневной носки. Невесомые, приятно облегающие, игриво и со вкусом разукрашенные цветами. И невероятно дешевые. Обычно я покупаю их по доллару за штуку. А тут их предлагали по три штуки за доллар. Ну, и как не взять дюжину? Ведь в Европе такой дешевизны нет.
Последние слова я произнесла вслух, Олегу. Глаза его недобро замерцали. Ироничная усмешка скривила губы.
— Конечно, деточка, — процедил он. — Зачем дюжину? Возьми сотню. Если денег не хватит, я заплачу. Зато мы покажем Европе. После каждого пистона будем надевать свежие трусики. Ста тебе не хватит. Возьми тысячу.
Когда он зол, в его английском языке особенно чувствуется железный русский акцент. То ли из-за этого, то ли сами слова, угрюмо произнесенные, привлекли внимание, несколько негров остановились, прижатые толпой к нам, и похотливое любопытство заиграло на их лицах.
Я забыла положить трусики на прилавок и держала одну пару, растянув ее на пальцах.
— Сучка! Блядь! — задыхаясь, как плевки, швырял мне в лицо Олег. Злоба ко мне, ненависть, таившаяся в нем до времени, потекла грязью через край. Вместе со словами он освобождался от этого гнетущего бремени, и я видела, ощущала, что он испытывает облегчение после каждого выплюнутого в меня оскорбления.
— Почему ты так бестактна? Примитивна, как амеба? Почему вы все в этой стране такие лошади? При мне… а ты знаешь, что ты мне… небезразлична… выбираешь, смакуя, белье, в котором ты будешь щеголять перед другими. Почему я должен смотреть на трусики, которые скоро с тебя будут стаскивать нетерпеливыми пальцами ебари в Европе?
Негры заржали, взвыли от удовольствия. Один снял с моих пальцев трусики и высоко поднял над головой. Я стояла в центре хохочущих рож. Смеялись надо мной, как над уличной потаскухой, избитой покровителем, которому она не угодила.
Я все простила Олегу. Только он из всех, кого я знала, мог так поступить.
— Молчать! — не крикнул, а по-офицерски повелительно приказал он, и его серые глаза стали белеть от гнева. От него хлынула такая волна силы и превосходства, что хохот оборвался, как по команде, и потные лица застыли в нелепых гримасах, в каких их заморозил окрик Олега.
Он взял у негра трусики, и тот безропотно отдал их. Медленно, аккуратно сложил их вдвое и вернул грудастой пуэрториканке за прилавком.
— Извините за беспокойство, — учтиво и очень спокойно сказал он ей и даже улыбнулся. — Мы придем в другой раз.
Он взял меня под руку. Негры беззвучно расступились, и мы пошли. У меня горела спина. Меня жгли злорадные взгляды, но ни одного смешка я не услышала за собой.
Я прижалась к его руке. Его кисть лежала на моей груди, и я, как собачонка, стала заискивающе, словно прося прощения, тереться об нее щекой. Боже мой! Как уютно, как безопасно я себя чувствую за его спиной. За этим очень больным и нервным, как сухой порох, человеком. Ему прощаю все. Даже эту безобразную сцену, которая только доставила удовольствие толпе. И при этом мне мучительно хотелось впиться зубами в эту руку, прокусить ее до кости. Чтоб понял, что со мной нельзя так обходиться. Что я никому не позволяла этого. И впредь не позволю.
