В траве жужжали и стрекотали насекомые. В листве деревьев кричали козодои.
— Как ни странно, это делает меня свободной, — сказала она, — Абсолютно раскрепощенной. Ответственность я несу только за себя. — Она помолчала. — Правда, это не всегда легко выдержать. Порой хочется хоть немного отдохнуть, хоть ненадолго отдаться чему-нибудь, раствориться в чем-нибудь, тогда было бы легче жить дальше. Но конечно, это никогда не получается.
Когда она опять замолчала, я спросил:
— О чем вы думаете?
— Об игре, — улыбнулась она.
— Какой игре?
— Есть такая, принятая на вечеринках. Вы, наверное, знаете. Тебя вводят в комнату, в которой на полу навалены чемоданы, бутылки, стулья, тарелки. Затем тебе завязывают глаза и предлагают пройти по комнате. Сперва боишься наткнуться на что-то. Потом ужасно хочется коснуться чего-нибудь, найти какой-то ориентир. Но это никак не удается. Ты чувствуешь себя совершенно потерянным. А когда с тебя наконец снимают повязку, ты обнаруживаешь, что комната пуста: пока тебе завязывали глаза, из комнаты все убрали. Остальные гости прямо помирают от хохота, а ты стоишь одураченный. Вот так и у меня в жизни. Я все время пытаюсь с завязанными глазами найти дорогу в пустой комнате, ища ориентиры, которых не существует.
— Я вам помогу, — сказал я, глубоко взволнованный нарисованной ею картиной.
— Это бесполезно.
— Почему вы так думаете? Вы знали только своего профессора.
— Нет, не только.
— Что вы имеете в виду?
— Он не был единственным, кого я любила. — Казалось, она не хотела говорить дальше, но потом вдруг передумала: — Когда я только поступила в университет, я познакомилась с одним студентом-евреем. Бенджамином. Он был первым, с кем я переспала. Но потом он привел меня к своим родителям — он, правда, не хотел, но я настояла, — и я поняла, что все это иллюзия. Они были крайне ортодоксальны и никогда не позволили бы ему жениться на мне.
— И вы порвали с ним?
— А что мне оставалось? Он не мог понять, что на меня нашло. Мужчины боятся смотреть правде в глаза, хотя и прекрасно знают о ней. Верно? Я постаралась проделать это как можно легче для него. — Она пожала плечами. — Но все равно.
— А потом?
— Почему вы спрашиваете?
— Потому что вы пошли со мной сегодня.
— Мы уже возвращаемся. Нельзя же гулять всю ночь. Не забывайте, рано или поздно повязку снимут.
— Но пока мы еще не вернулись. И я намерен слушать вас дальше. — (Женщины всегда считали меня хорошим слушателем, этому я обязан своим успехом больше чем наполовину. Но сейчас мне действительно хотелось слушать ее.)
Она улыбнулась:
— Что бы сказала тетушка Ринни, если бы узнала?.. — И, не дожидаясь моего ответа, продолжала: — Она чуть ли не силой затащила меня на эту вечеринку. Я недавно прочитала книгу о бабуинах. Там описывается, как самки, сидя на солнце, все время стараются, чтобы их красные зады были обращены к самцам. Самцы, должно быть, ужасные извращенцы, если попадаются на такое, но они попадаются. И теперь, оказываясь на вечеринке, я все время думаю, глядя на женщин: господи, так вот чем они на самом деле занимаются! — Она обернулась ко мне, и я увидел ее большие незащищенные глаза. — Поэтому вы меня и уволокли?
— Мне просто было так же тошно, как и вам.
Она пожала мне руку.
— Спасибо, сир Галаад.
— Почему вы смеетесь?
— Я не смеюсь. В вас есть нечто старомодное. Вы так предупредительны. С вами чувствуешь себя почти в безопасности.
Было слишком темно, чтобы понять, сколько в этом иронии.
— Как с отцом исповедником? — спросил я.
— Почему вы так решили? — насторожилась она.
— Я не имею в виду ничего определенного. Просто вы вправе поведать мне все, что хотите.
Она повеселела.
— Однажды я исповедовалась у совершенно глухого священника. — Она засмеялась, — Страшно вспомнить. Дело было перед пасхой, и все стремились своевременно очиститься от скверны. Но он почти ничего не слышал. И каждый раз, когда я говорила ему что-то, переспрашивал громким голосом, разносившимся по всей церкви: «Что вы сделали, дочь моя?» Вся очередь помирала со смеху.
— Вы католичка?
— Нет.
— Почему же вы пошли на исповедь?
— Я была католичкой.
— А теперь?
— Первые двадцать лет моей жизни, несмотря на все что со мной происходило, когда меня передавали из рук в руки, из страны в страну, у меня все же была некая опора. Церковь. В моей привязанности к церкви было что-то невротическое. Во время мессы я порой впадала в транс и получала чуть ли не противоестественное удовольствие от причащения кровью и плотью Христовой.
Она снова повернулась ко мне, но я не видел выражения ее лица.
— Затем, когда я рассталась с Бенджамином, я поняла, что церковь — это ловушка. Она только мешает быть честной по отношению к самой себе. И я порвала с нею. — Она с минуту помолчала, я слышал ее легкое дыхание. — В каком-то смысле это было мучительнее, чем разрыв с любимым. Я понимала, что после этого у меня не останется ничего. Это был последний предмет, убранный из комнаты.
— Как вы решились на это?
— Просто я не могла иначе.
— И что же теперь?
— Теперь пытаюсь со всем справляться сама. Надо научиться стоять на собственных ногах. Мне не нужны костыли. Я хочу смотреть миру прямо в глаза.
— Мне хотелось бы помочь вам.
— Никто не в силах мне помочь.
— Я помогу. Только дайте мне шанс.
Мы в первый раз поцеловались. По этому краткому прикосновению, ибо поцелуй был легкий, почти беглый, словно мы оба боялись того, что могло за ним последовать, я понял, что дело того стоило.
Мы вернулись к дому тетушки Ринни. За время нашего отсутствия шум поулегся, часть гостей разъехалась, но вечеринка еще продолжалась. Я открыл дверь машины и попросил Беа подождать меня в ней.
— Посидите немного. Я сейчас вернусь.
От тетушки Ринни я позвонил к себе на квартиру (народу было еще так много, что на меня никто не обратил внимания). Бернард взял трубку.
— Ты уже лег? — спросил я.
— Конечно, нет. Я же сказал, что подожду тебя.
Я секунду помолчал:
— Слушай, Бернард, давай поговорим в другой раз. Завтра, когда угодно.
— А, — в его голосе послышалось разочарование, — так ты не вернешься?
— Вернусь. Но не один. Ты не мог бы перебраться в другую комнату?
Он что-то сердито пробормотал и бросил трубку.
Пройдя через забитую гостями и полную дыма гостиную, я поспешил вниз, к машине. Стрелки часов на приборном щитке показывали четверть третьего.
Когда мы свернули к Жубер-парку, Беа сказала:
— Я живу в Береа.
— Останьтесь со мной, — Я посмотрел ей прямо в глаза. — Ладно?
Она тихо вздохнула и ничего не ответила.
Стоянка машин была в квартале от моего дома. Потом мы ждали лифта в подъезде, освещенном призрачным неоновым светом. Никто из нас не проронил ни слова.
В гостиной горела только настольная лампа.
— Хотите принять ванну? — спросил я. — А я пока приготовлю кофе.
— Хорошо.
Я поставил на проигрыватель пластинку Моцарта, уменьшив громкость, чтобы не мешать Бернарду. Мне было странно думать, что он здесь, за закрытой дверью соседней комнаты. Ведь если бы он все-таки пошел на вечеринку, то с Беа познакомили бы его. И это с ним она сбежала бы в ночь. Ему она рассказала бы все, что поведала мне. Она была «предназначена» для него. Я, собственно, лишь заменил его, был его суррогатом. На время мы поменялись местами. И теперь он спал за дверью.
Через полчаса Беа вышла из ванной в моем халате, босая, с мокрыми волосами. Мы молча пили кофе и слушали Моцарта. Время от времени за окном проезжала машина. Доносился тихий, едва слышный гул ночного города. Легкий ветерок слегка колыхал занавески на окне.
Когда я вернулся из ванной, она была уже в постели.
— Выключи свет, — сказала она, когда я откинул простыню.
Я лег рядом с ней и обнял ее. И снова услышал, как она вздохнула.
— В чем дело? — спросил я.
Она не ответила. Просто взяла мою руку и положила себе на грудь. Что-то робкое было в этом жесте, какая-то деликатность, тронувшая меня. Словно она хотела сказать: что нам еще остается? Пусть так и будет.
Все время, пока мы предавались любви, я помнил о Бернарде, слышавшем ее стоны и вздохи, когда она потеряла власть над собой в неистовстве, восхитившем и взволновавшем меня.
За окном шелестели листья платана. Я заснул. Когда я проснулся, солнце еще не взошло. Рядом со мной никого не было. В полусне я машинально потянулся к ней. Затем сел. Беа уже стояла одетая возле двери. Она испуганно оглянулась.
— Куда ты собралась?
— Никуда. Я… — Она походила на загнанное животное. — Я не думала, что ты проснешься.
— Останься, пожалуйста.
