Не менее унылыми были и остальные высказывания. Единственным человеком, проявившим доброту, был покойный Джек Гудмен. Он прислал мне копию своей рецензии для издательства «Саймон энд Шустер», и поскольку она была положительной, то стала для меня объективной оценкой. Я пришел к выводу, что, когда книга появится, она будет встречена так, как ожидал Гудмен, — неоднозначно, поэтому, работая позже над версткой, я почувствовал раза два тревогу. Но об этом в свое время. А здесь приведу основную часть его отзыва:
«Мейлер отказывается вносить какие-либо изменения. (Он) готов рассмотреть предложения, но оставляет за собой право окончательного решения, так что нам следует исходить из того, как выглядит книга сейчас.
А это нелегко. Роман живой и сильный, такие читабельные редко встречаются. Мейлер в чем-то похож на Ф. Скотта Фицджеральда периода после Кинзи.[17] Его диалоги лишены условностей, и сексуальная окраска романа полностью соответствует его цели, которая состоит в том, чтобы дать описание той части общества, где не существует морали. Место действия явно Палм-Спрингс. Герои: Чарлз Айтел, кинорежиссер, который бросает вызов Комиссии палаты представителей по антиамериканской деятельности, а затем выступает на ее заседании в качестве благожелательно настроенного свидетеля; его любовница; его бывшая жена — суперкинозвезда; ее любовник, от чьего имени идет повествование; глава крупной кинокомпании; его зять; странный извращенный сводник, являющийся совестью Айтела, и сборище дам полусвета, гомосексуалистов и актеров.
Мое мнение как человека стороннего: этот роман будет запрещен для некоторых кругов общества и вполне может вызвать обвинение в непристойности, но это должны, конечно, определить наши юристы. Если мы заранее будем к этому готовы, выступим единым фронтом, отнесемся к этой проблеме положительно и запустим роман в производство — я за публикацию, но, боюсь, такого единства невозможно достичь, а раз так, мы должны отклонить рукопись, несмотря на то что — я уверен — роман будет бестселлером в ближайшие пару лет. Это работа серьезного художника…»
Восьмым издательством было издательство «Патнем». Мне не хотелось отдавать туда роман. Я намеревался отправить его в «Вайкинг», но Уолтер Минтон твердил: «Дайте нам три дня. Мы сообщим вам наше решение через три дня». Итак, мы отправили роман в «Патнем», и через три дня он был принят без всяких оговорок и без просьбы что-либо изменить. Я одержал победу, добился своего, но в действительности не был счастлив. Я так озверел от любезных отказов, которые присылали издательства, не желавшие меня печатать, что уже готов был получить отказы от двадцати издательств, напечатать «Олений заповедник» на собственные деньги и постараться написать своего рода историю издания книги. Но вместо этого я связался с Уолтером Минтоном, который с тех пор приобрел славу издателя «Лолиты». Он единственный среди известных мне издателей, из кого вышел бы хороший генерал. Через несколько месяцев после того, как я связался с «Патнемом», Минтон поведал мне: «Я готов был взять „Олений заповедник“ не читая. Я знал, что благодаря вашему имени мы продадим достаточно экземпляров, чтобы оплатить выданный вам аванс. А кроме того, я полагал, что когда-нибудь вы напишете книгу, подобную „Нагим и мертвым“», — это самая верная стратегия для тех, кто не боится цензуры.
Я постарался оросить всю эту историю минимумом слез, но то, что «Олений заповедник» прошел через нервные системы сотрудников восьми издательств, оказалось не столь полезно и для моих собственных нервов, неполезно это было и для того, чтобы начинать новый роман. За десять недель, в течение которых роман преодолел путь от «Райнхарта» до «Патнема», я растратил энергию, которую тщательно накапливал целый месяц. Можно назвать невеселой комедией то, как я сжигал себя за два-три часа бурных разговоров по телефону. Я никогда не отличался деловитостью, но в те дни, когда носил рукопись «Оленьего заповедника» из издательства в издательство, я стал похож на одержимую сценой мать, которая пихает свое дитя в каждую продюсерскую контору. Я стал для своей рукописи агентом-любителем, посыльным, редакционным консультантом, сделался Макиавелли застолий, шутом затяжных коктейлей. Я поспешно изучал издательское дело и совершал сотню ошибок, платя за каждую дополнительной растратой энергии.
В определенном отношении в этом был смысл. Впервые за многие годы я приобретал опыт, который когда-нибудь даст плоды, и не обращал внимания на то, что некоторые незначительные события не приносили практической выгоды. Я даже походя оскорбил нескольких издателей, словно желая определить пределы допустимого. Я старался найти новое соотношение вещей и немалому научился. Но я так и не узнал, какой у меня получился бы роман о концентрационном лагере, если бы спокойно сел за работу, когда вернулся в Нью-Йорк, и «Олений заповедник» был вовремя опубликован. Возможно, я несерьезно относился к такому замыслу, возможно также, я кое-что растерял, но, так или иначе, тот роман исчез из поля моего зрения.
Говоря искренне, должен признаться что умозаключения в те дни я делал под влиянием марихуаны. Подобно двум-трем представителям моего поколения, я время от времени курил ее, но это никогда не было чем-то серьезным. Правда, в Мексике, когда я страдал от депрессии из-за больной печени, травка как-то по-новому осветила для меня время, которое, казалось мне, я досконально знал, и потому в Нью-Йорке я снова порой принимался курить ее.
Затем «Олений заповедник» начал, точно нищий, стучаться в двери одного издательства за другим, а тут еще Стэнли Райнхарт дал понять, что постарается не заплатить мне аванса. До той поры я сочувствовал ему, считал, что нужно обладать немалой смелостью, чтобы отказаться от книги, как это сделал он. Такая моральная позиция может дорого обойтись, она стала опустошительной для меня, но, так или иначе, это была моральная позиция. Когда же оказалось, что Райнхарт не желает свою высокую мораль совмещать с расходами, мне это показалось отвратительным. Прошло много месяцев, и потребовалось прибегнуть к услугам адвоката, чтобы взыскать с него деньги, но задолго до этого ситуация переросла в нечто реальное, врезавшееся в мой чугунный мозг. В глубине души я понял, что долгие годы был комическим персонажем, какого сам мог бы создать в одной из моих книг, радикалом с наивностью, свойственной представителям девятнадцатого века. Этот персонаж верил, что люди, с которыми он имел дело, были: 1) джентльменами, 2) любящими его и 3) уважавшими его идеи, даже когда они были не согласны с ним. А теперь я постигал, что меня вовсе не так уж сильно обожают, что мои идеи многим представляются мерзкими и что моя прекрасная Америка, которую я так старательно критиковал, такая и есть, она именно так поступает и совершает омерзительные поступки, влияющие на судьбы людей, куда более многочисленных, чем те, что я изображал в своих книгах. Если годы после войны не отмечены в истории нашей страны мужеством или благородством, как я, безусловно, считал и считаю, почему же меня так удивило то, что издатели не отличаются прежней добротой и что времена Максуэлла Перкинса[18] прошли, действительно прошли, — их нет, как нет Греты Гарбо и Скотта Фицджеральда. Мне могут сказать, что нелегко человеку, занимающемуся рекламой, признать это занятие бесчестным, как нелегко и работающему романисту понять, что теперь существуют лишь группировки, мода, популярность, снобы, наглецы и дураки, не говоря уж о десятке бюрократических организаций критиков; что чьему-то стародавнему представлению о себе как о крупном писателе, фигуре, выделяющейся на общем фоне, нет места. Прошло то время, когда люди хватали ваши романы независимо от того, что могут сказать другие. Теперь ваши потенциальные молодые читатели ждут приговора профессионалов.
Я начал читать хорошие американские романы в конце эпохи их создания — я помню людей, которые говорили, с каким волнением они отправлялись в книжные магазины в день выхода второго романа Томаса Вулфа, а в колледже, во время чая для преподавателей, я целый час слушал рассказ профессорской жены, которой посчастливилось знать Джона Дос Пассоса. Мое юношеское увлечение профессией писателя оказалось более долговечным, чем я мог предполагать. Я даже был таким простаком, что думал, будто люди, занимающиеся издательским бизнесом, по-прежнему больше всего заинтересованы в тех немногих писателях, которые считают за честь заниматься своим делом, и я серьезно относился к себе. Я считал себя одним из таких писателей.
В результате я получил пощечину, и заслуженно, так как не обращал внимания на очевидное. Я был немоден, и в этом все дело: издательские традиции прошлого не были применены к моему «Оленьему заповеднику». И, выражаясь языком чувств, что-то во мне сломалось, но я не знаю, разорвалось ли любящее сердце, или просто накатил приступ слабости. Я чувствовал себя тогда парией, психически неполноценным, и мне это нравилось, мне это нравилось куда больше, чем пытаться стать джентльменом. Захлестываемый эмоциями, я глубоко погрузился в убийственную марихуану, в смертоносный дым, и впервые в жизни узнал, что значит взбрыкнуть.
