Ипек сказала, что начала собирать чемодан. Ка сначала решил, что ей ничего брать не нужно, но у Ипек оказалось много вещей, которые хранились с детства и вдалеке от которых она не могла чувствовать себя уютно. Пока влюбленные, застыв перед окном, смотрели на улицу, лежащую под снегом (пес, который стал героем стихотворения, то появлялся, то исчезал из виду), Ипек, по настоянию Ка, назвала некоторые из вещей, которые никак не могла оставить: игрушечные наручные часы, которые мама купила дочерям, когда они жили в Стамбуле, и ставшие для Ипек еще более важными, после того как Кадифе свои потеряла; свитер светло-голубого цвета из ангорской шерсти хорошего качества, который когда-то привез ей покойный дядя, живший в Германии, и который она никак не могла носить в Карсе, от того что он был обтягивающим и очень тесным; скатерть, отделанная серебряными нитями, которую мать заказала для ее приданого и которую никогда не стелили, потому что Мухтар сразу закапал ее вареньем; семнадцать маленьких бутылочек из-под духов и алкогольных напитков, которые Ипек начала коллекционировать просто так и теперь не сможет бросить, потому что они постепенно превратились в своеобразную коллекцию амулетов от сглаза и охраняют ее; детские фотографии, на снимках она на руках у отца с матерью (Ка очень захотелось на них тут же посмотреть); черное вечернее платье из хорошего бархата, которое они с Мухтаром купили в Стамбуле, но Мухтар позволял надевать его только дома из-за слишком открытой спины, и шаль из атласного шелка, обшитая кружевами, которую она купила потому, что убедила Мухтара, что шаль закрывает декольте на платье; замшевые туфли, которые она не могла носить, опасаясь, что грязь в Карсе их испортит, и наконец большая подвеска из яшмы, которую она достала и показала Ка, была у нее с собой.
Если я расскажу, что спустя четыре года с того дня Ипек сидела как раз напротив меня во время ужина, который давал мэр Карса, и у нее на шее, на атласном черном шнурке был подвешен этот большой кусок яшмы, не надо считать, что я вышел за рамки темы. Как раз наоборот, мы сейчас подходим к самому главному: Ипек была настолько красива, что до этого момента ни я, ни вы, кто с моей помощью следит за этим рассказом, не могли себе это представить. Я впервые увидел ее на том ужине, и меня охватила зависть, растерянность, и мысли мои смешались. Рассказ, составленный из отрывков стихов из потерянной книги моего любимого друга, в один миг обратился в моих глазах совершенно другой историей, освещенной глубокой страстью. Должно быть, именно в тот потрясающий момент я решил написать эту книгу, которую вы держите в своих руках. Но в тот миг я не знал, что в душе принял подобное решение, и меня тянуло к записям, навеянным невероятной красотой Ипек. Все мое существо было объято чувством безысходности, растерянности и нереальности происходящего, которое охватывает душу человека, находящегося перед сверхъестественно красивой женщиной. Я очень хорошо понимал, что люди за столом, все жители Карса, желавшие посплетничать по какому-нибудь поводу или обмолвиться парой слов с писателем, приехавшим в город, притворялись и играли свои роли и что все это делалось для того, чтобы можно было скрыть от самих себя и от меня красоту Ипек, которая была главной и единственной темой всех этих пустых разговоров. С другой стороны, меня точила сильная ревность, которая, как я боялся, может превратиться в любовь: пусть даже и ненадолго, я бы тоже хотел, как мой покойный друг Ка/ пережить любовь с такой красивой женщиной! Моя тайная вера в то, что последние годы жизни Ка прошли впустую, в один миг преобразилась в уверенность в том, что "только человек с такой глубокой душой, как у Ка, может завоевать любовь такой женщины!". Мог ли, например, я соблазнить Ипек и увезти ее в Стамбул? Я бы сказал ей, что мы поженимся, и она бы была моей тайной любовницей до тех пор, пока все не пойдет прахом, и тогда я бы хотел умереть вместе с ней! У нее был широкий решительный лоб, затуманенный взор, огромные глаза, похожие на глаза Мелинды, изящный рот, на который я не мог не смотреть с жадностью… Интересно, что она думала обо мне? Когда-нибудь они с Ка разговаривали обо мне? Я еще не выпил ни рюмки, но голову уже потерял. В какой-то миг я почувствовал на себе негодующие взгляды Кадифе, сидевшей неподалеку. Но я должен вернуться к моему рассказу.
Пока они стояли у окна, Ка взял яшму, надел Ипек на шею и нежно ее поцеловал, и, не думая ни о чем, повторил, что они будут очень счастливы в Германии. В этот момент Ипек увидела, что Фазыл быстро вошел в калитку двора, подождала какое-то время, спустилась вниз и у кухонной двери встретила свою сестру: должно быть, Кадифе сообщила ей благую весть о том, что Ладживерта освободили. Две сестры скрылись в своей комнате. Я не знаю, о чем они разговаривали, что делали. Ка в своей комнате наверху был до того переполнен новыми стихами и счастьем, которое теперь внушало ему доверие, что впервые перестал мысленно следить за перемещениями обеих сестер по отелю "Снежный дворец".
Позднее из записей метеорологических сводок я узнал, что в тот момент погода ощутимо смягчилась. Солнце, светившее целый день, растопило сосульки, свисавшие с карнизов и веток, и задолго до того, как стемнело, по городу разошлись слухи, что в городе этой ночью откроются дороги и «театральный» переворот закончится. Годы спустя те, кто не забыл детали событий, напомнили мне, что в те же минуты телевизионный канал Карса «Граница» стал зазывать жителей Карса на спектакль, который этим вечером сыграет в Национальном театре труппа Суная Заима. Боялись, что кровавые воспоминания двухдневной давности заставят жителей Карса избегать этого нового представления, поэтому самый молодой и любимый публикой ведущий телевидения, Хакан Озге, объявил, что никаких бесчинств по отношению к зрителям допущено не будет, силы безопасности примут меры, билеты будут продаваться в неограниченном количестве и жители Карса целыми семьями могут приходить на эту нравоучительную пьесу, тем не менее это не дало никакого результата, усилило страхи в городе и даже привело к тому что улицы города рано опустели. Все чувствовали, что в Национальном театре опять будет насилие и безумие, и, кроме людей, фанатичных настолько, что они желали во что бы то ни стало быть в театре и стать свидетелями событий (я должен сказать здесь, что невозможно недооценивать размеры этой толпы, состоявшей из молодых бездельников, тоскующих, склонных к насилию левых активистов, престарелых и страстных любителей театра со вставными зубами, желавших в любом случае смотреть пьесу, даже когда убивают людей, а также восторженных почитателей Суная, разделявших идеи Ататюрка, без устали смотревших по телевизору передачи с участием Суная), жители Карса в большинстве своем хотели посмотреть спектакль в прямой трансляции, о которой было заранее объявлено. В эти часы Сунай и полковник Осман Нури Чолак встретились вновь и, чувствуя, что Национальный театр вечером останется пустым, приказали собрать студентов лицея имамов-хатибов и привезти их на военных грузовиках, обязав прийти в здание театра определенное количество учащихся и служащих в пиджаках и галстуках из лицеев, преподавательских общежитий и государственных учреждений.
Те, кто видел Суная после этой встречи, стали свидетелями того, как он заснул в пьяном виде, растянувшись в маленькой пыльной комнате ателье на обрезках ткани, упаковочной бумаге и пустых картонных' коробках. Но это было не из-за алкоголя, Сунай верил, что мягкая постель заставляет его тело деградировать, и он уже много лет взял себе за правило перед серьезными спектаклями, которым придавал большое значение, засыпать, упав на твердую и грубую постель. Перед сном он на повышенных тонах поговорил с женой об отрывке пьесы, которому все еще не придал окончательную форму, а затем, чтобы иметь возможность приступить к репетициям, отправил ее на военном грузовике в отель "Снежный дворец", к Кадифе.
Фунда Эсер вошла в отель "Снежный дворец" и поднялась прямо в комнату сестер, с видом госпожи, считающей весь мир своим домом, звонким голосом, обращаясь на «ты», завела с женщинами беседу, очень быстро и успешно, что я могу объяснить ее способностями к актерской игре, которые вне сцены проявлялись еще сильнее. Ее сердце и глаза были, конечно, заняты чистой красотой Ипек, но думала она все время о роли Кадифе в вечернем спектакле. Я полагаю, что важность этой роли для нее состояла в той значимости, которую ей придавал ее муж. Ведь у Фунды Эсер, которая вот уже двадцать лет появлялась на сцене в Анатолии в роли скромной женщины, которую изнасиловали, была единственная цель: в образе жертвы взывать к эротическим чувствам мужчин! Из-за того, что она считала замужество женщины, ее развод, тот факт, что она открывает или не открывает голову, лишь средством представить себя в положении обиженной или сделать привлекательной, невозможно определить, до конца ли она понимала роли из просветительских пьес или пьес, прославлявших Ататюрка, которые играла, но мужчины-писатели, создававшие эти стереотипные персонажи, не обладали более глубоким и тонким, чем она, пониманием эротизма и общественного значения женщин-героинь. Фунда Эсер интуитивно привносила в жизнь вне сцены эту чувственность, которую изредка задумывали мужчины-писатели для этих ролей. И прошло совсем немного времени с того момента, как она вошла в комнату, а она уже открыла прекрасные волосы Кадифе, предложив назначить репетицию на вечер. Когда Кадифе, не слишком ломаясь, сняла платок, та сначала вскрикнула, а затем сказала, что ее волосы блестящие и живые и она не может отвести от них глаз. Усадив Кадифе перед зеркалом и медленно расчесывая ее волосы гребешком из минерала, имитирующего слоновую кость, Фунда объяснила, что главное не то, что скажут, а то, что увидят. "Брось, пусть твои волосы говорят, как им хочется, пусть мужчины теряют голову!" — сказала она и, поцеловала волосы Кадифе, у которой к этому времени все изрядно перемешалось в голове, успокоила ее. Она была сообразительна настолько, чтобы увидеть, что этот поцелуй заставит зародыши зла прорасти в душе Кадифе, и настолько опытна, чтобы смогла вовлечь и Ипек в эту игру: вытащив из своей сумки фляжку с коньяком, она начала наливать его в чайную чашку, которую принесла Захиде. Когда Кадифе стала возражать против коньяка, она поощрила ее: "Ты же сегодня вечером снимаешь платок!" Кадифе заплакала, а та расцеловала ее щеки, шею и руки маленькими и настойчивыми поцелуями. Потом, чтобы развлечь обеих сестер, прочитала "Тираду безгрешной стюардессы", которую она назвала "неизвестным шедевром Суная", но сестер это скорее расстроило, а не развеселило. Кадифе сказала: "Я хочу поработать над текстом", и Фунда Эсер ответила, что единственным текстом сегодня вечером будет сияние прекрасных и длинных волос Кадифе, на которые с восторгом будут смотреть все мужчины Карса. Важно и то, что даже женщины завистливо пожелают нежно прикоснуться к ее волосам. Во время разговора она наливала коньяк в чашки, свою и Ипек. Затем сказала, что читает на лице Ипек счастье, а в глазах Кадифе видит смелость и страсть. Она никак не могла понять, какая из сестер красивее. Это воодушевление Фунды Эсер продолжалось до тех пор, пока в комнату не вошел раскрасневшийся Тургут-бей.
