— Какой-то сплошной сумасшедший дом… — стонет мама. — В любом случае, спасибо вам… Я вас подняла с постели… Вы уж меня извините…
— Ничего! — отмахивается Наина Ивановна. — Бывает.
Приходит милиционер и приводит бабушку. Она плачет, одно стеклышко в пенсне разбито, под глазом фонарь, на кофте пятна крови.
— Боже мой!.. Боже мой… — говорит мама. — Нет, я отказываюсь что-либо понимать…
— Ваша? — смеется милиционер. — Геройская бабка! Нипочем не призналась — ни кто такая, ни зачем, ни откуда.
— Но что же с ней случилось? — спрашивает мама.
— Да ничего особенного. На станции метро «Динамо» побиралась!
— Как — побиралась?.. — не понимает мама.
— Милостыню просила, — объясняет милиционер. — Сейчас за это знаете, что полагается? Но поскольку вы свидетельствуете, что деньги эти ваши и что вы ей их давали, будем считать, что состава преступления нету: хоть и просила, но набрать не успела.
— Боже, неужели это правда? — стонет мама. — Какой ужас, какой позор! Убить тебя, что ли, чтобы ты наконец успокоилась? — набрасывается она на бабушку.
Бабушка молчит. Мне все-таки жалко ее — хоть она и говорила про деда, который, был бы жив, взял розги и всыпал.
— Просто уже сил никаких не осталось… Спасибо вам большое, товарищ милиционер, уж и не знаю, как вас благодарить… Вы нам оказали такую неоценимую услугу… Буквально спасли. Я этого никогда не забуду. Я ваша вечная должница.
— Наину Ивановну благодарите, — говорит милиционер.
— Да, конечно, конечно, — подхватывает мама. — Это само собой…
— Но — чтобы не повторилось! — предупреждает милиционер. — А молчала, как Зоя Космодемьянская. Ни слова — ни как звать, ни адреса, ничего! Сколько ни бились — ни звука. А это, — милиционер показывает на бабушкин фонарь под глазом, — вы не подумайте, это не от нас, это она в камере с одной подралась.
— Час от часу не легче! — Мама всплескивает руками. — Что за мука такая — совершенно выжила из ума!.. Но я прослежу, вы не сомневайтесь, товарищ милиционер, больше этого не случится. Ах, просто не знаю, как мне вас отблагодарить за вашу отзывчивость…
— Чего уж там. — Милиционер машет рукой и уходит вслед за Наиной Ивановной в ее комнату.
— Что ты стоишь? — накидывается мама на бабушку. — Марш в дом! Теперь нюни распустила, да? Старая негодяйка, сволочь поганая, что ни день, то новые выдумки! Нашла себе, видите ли, занятие — стыдно выговорить! Я что, не забочусь о тебе, не кормлю, не одеваю? Отвечай, героиня!
— Я, Ниноленьки, хотела как лучше, — всхлипывает бабушка.
— Да уж, лучше этого трудно выдумать! Разве что на панель встать!
— Я Сашке на посылочку собирала…
— Сашке? Нет, вы послушайте! Вы только послушайте! Благодетельница нашлась. Попечительница. Тебе, видно, самой в тюрьму захотелось!
— Проклятая старая карга, — говорит папа. — Не хватает только, чтобы эта история дошла до Союза. Чтобы все узнали, что теща писателя Шатилова, который в этом году получил за свой роман двести тысяч гонорара, побирушничает возле станции метро! Прекрасный сюжет! Куда лучше Вирты с его земляникой.
— Да, — вспоминает мама, — будь добра, объясни мне, почему именно возле «Динамо»? Другого места, чуть подальше от дома, уже не нашлось? Непременно надо было устроиться там, где ходят все знакомые? Ты что, специально это делала? Чтобы соседи видели и пожалели — несчастная старуха, дочь-злодейка не кормит, не поит! Если уж вздумалось попрошайничать, отошла бы, по крайней мере, куда-нибудь в сторону.
— Ты не знаешь, Ниноленьки, возле метро лучше подают, — объясняет бабушка.
— А! Вот оно что! Интересно, сколько же ты умудрилась насобирать?
— Пять рублей с мелочью. Но он, мерзавец, все отнял! — плачет бабушка.
— Да, рано мы тебя вызволили, — говорит мама. — Надо было оставить там на недельку-другую, чтобы поднабралась ума-разума. Ничего, подожди, вот сошлют на Сахалин, тогда по-другому запоешь! Надеюсь, ты знаешь, что теперь всех нищих высылают на Сахалин? С московской пропиской можешь тогда распрощаться!
Высылают на Сахалин… Вот почему у нас в булочной не стало нищих.
Бабушка хлюпает носом.
— Прежде чем ее сошлют на Сахалин, я ее удушу собственными руками, — обещает папа.
— Да, — говорит мама, — и сам отправишься, куда Макар телят не гонял!
— Ничего, зато один раз в жизни получу удовольствие, — отвечает папа. — И хватит, Нинусенька, ей шляться в этих лохмотьях! Давно пора их сжечь! Завтра же ты пойдешь и купишь ей приличное платье и пальто!
— Легко сказать — пойдешь и купишь. Где это я возьму ей приличное платье и пальто? Можно подумать, что это так легко и просто, что приличные платья и пальто валяются на каждом углу…
— Там, где ты приобретаешь свои отрезы! Все, с этой мерзостью покончено! — Он хватает бабушкино пальто и принимается кромсать его и рвать на части. — Хватит этого позора!
— Ненормальный… — говорит мама.
Бабушка подвывает потихоньку на своем сундуке.
Папе не дали Сталинскую премию. Он не знает почему. Дали Луконину Михаилу Кузьмичу, 1918 года рождения, за поэму «Рабочий день». Зато у нас осталась фотография.
Следы на снегу. А в них зеленые тени. Вообще, снег вовсе не такой уж белый, как про него говорят. В некоторых местах он серый, в некоторых голубоватый или желтый. Вот сугроб: с одной стороны рыжеватый, с другой — бледно-сиреневый, и нигде, совершенно нигде не белый.
Инна идет ко мне.
— Что ты делаешь?
— Ничего.
— Давай лепить бабу, хорошо?
— Давай, — говорю я.
Если ей так хочется лепить бабу…
— Ты на меня обиделась? — спрашивает Инна.
— Я? За что?
— Не знаю… Никогда не приходишь…
— Тебя никогда нет дома.
— Да, правда, я сейчас занята в спектакле. — Она улыбается, наверно, ей хорошо в этом спектакле. — Но в понедельник у нас выходной, в понедельник мы не учимся и не танцуем, театр закрыт. В понедельник я всегда-всегда дома.
Я молчу. Инна наклоняется и начинает катать шар. Я катаю другой шар. За моим шаром остается ложбинка в снегу. За Инниным тоже. Иногда они пересекаются.
— Ты с кем-нибудь дружишь теперь? — спрашивает Инна.
— Нет, ни с кем, — говорю я.
Вообще-то я немножко дружу с Лялей Гизатулиной. Мы иногда делаем вместе уроки. Я помогаю Ляле по русскому. По всем предметам у нее четверки и пятерки, а по русскому — тройка. Марья Трофимовна велела, чтобы я ей помогала. Ляля живет с мамой. Папа у нее погиб на фронте. У них над комодом висит его фотография. На фотографии одна только голова, но все равно видно, что папа у Ляли был большой и сильный. А мама у нее маленькая. И очень добрая. Всегда угощает нас конфетами, а орехов разрешает брать, сколько хотим. Один раз даже купила нам бутылку лимонада. Орехи им присылают из деревни. У Ляли под кроватью полный чемодан орехов. С зелеными листочками, как будто только что из леса. А еще у них есть ширма, на каждой створке — рисунок: цветы и птицы с пышными хвостами.
— Твой больше, — говорит Инна про мой шар, — пусть он будет внизу.
Мы ставим ее шар на мой и лепим бабе голову.
— Знаешь, что я хочу? — спрашивает Инна и молчит. Я тоже молчу. — Я хочу, чтобы мы с тобой опять дружили… Как раньше.
— Разве у тебя нет там подруг? — спрашиваю я. — Там ведь много девочек…
— Таких, как ты, нет, — говорит она. — Такой подруги у меня уже никогда не будет… — Она закусывает губу.
Нет, как раньше, мы не будем дружить… Ничего не получится. Но правда, мне тоже грустно, очень даже грустно от этого.
— А помнишь, как мы с тобой первый раз подружились? — спрашивает Инна. — Вот здесь. Ты стояла, а я подошла и спросила, как тебя зовут. Помнишь?
Нет, она что-то путает… Я помню совсем-совсем другое. Но я ей не скажу… Ни за что не скажу.
— Светлана, это ты? — Мама сидит за столом, папа тоже сидит — в своем углу, и поглаживает пальцами подбородок. — Что ж, хорошо, что явилась. Тебе тоже полезно послушать: твой отец уходит от нас.
Уходит?! Как это — уходит? Что она говорит? Куда? Она, наверно, обманывает… Я смотрю на папу.
— Нинусенька, не говори ребенку глупостей!
Нет, он не уходит. Мама говорит глупости.
— Какие же это глупости? Далеко не глупости. Если ты влюблен, живешь с другой женщиной и находишь это вполне нормальным и естественным…
Другой женщиной… Как это может быть? Какой женщиной?
— Что ж, иди… Пожалуйста, я тебя не держу. Иди, будь счастлив. Если можно так легко все забыть и перечеркнуть… После стольких лет, после всех испытаний!.. Если все это уже не имеет в твоих глазах никакой цены, если я ничего для тебя не значу… Действительно, к чему себя неволить? С одной стороны постылая старая жена, а с другой — молодая прелестная любовница. Какие тут могут быть сомнения? Или угрызения совести? О чем тут раздумывать? Беги, спеши туда, где тебе милее. Веселее. Боже, какие были уверения, какие клятвы! Неземная любовь, безумная преданность, верность до гроба! А на поверку вышло одно притворство, пустое кривляние. Простить себе не могу — какой надо было быть идиоткой, чтобы ничего не понять и не заметить! И главное, радовалась, как дура: вот наконец-то, в кои-то веки — удача, деньги, какой-то просвет. А он, оказывается, спит и видит, как побыстрее вырваться отсюда. Что же ты молчишь? — оборачивается она вдруг ко мне. — Стоит, как пень, и молчит! Это твой отец. Или ты не поняла, что я сказала? Твой дорогой отец уходит от нас!
