– Сеньора Мария Дулорс Каррьо распорядилась оставить вам часть наследства.
Я – наследник Лолы Маленькой? Она что, была миллионершей и всю жизнь проработала служанкой, да еще в такой семье, как моя? Бог мой.
– И что же мне досталось?
Нотариус посмотрел на меня искоса: я совершенно точно ему не понравился. Но я все еще переживал парижскую катастрофу, в ушах у меня звучало: я начала жизнь заново, Адриа, – и хлопок закрывшейся двери, и потому мне было все равно, что думают обо мне все члены коллегии адвокатов и нотариусов, вместе взятые. Нотариус снова провел рукой по бородке, покачал головой и нарочито в нос зачитал лежавший перед ним документ:
– Картина кисти некоего Модеста Уржеля, датированная тысяча восемьсот девяносто девятым годом.
Лола Маленькая, ты даже упрямее меня.
Когда все необходимые процедуры были выполнены и причитающиеся налоги уплачены, вид монастыря Санта-Мария де Жерри кисти некоего Уржеля вернулся на свое старое место на стене в столовой – Адриа намеренно не занимал его ни другими картинами, ни полками. Печальные косые лучи заходящего за холмы Треспуя солнца еще доставали до монастырских стен. Адриа отодвинул стул от обеденного стола и сел. Он долго сидел, глядя на картину, словно хотел проследить медленное движение солнца. Отведя наконец взгляд от монастыря Санта-Мария де Жерри, он разрыдался.
33Университет, занятия, возможность читать все, что было кем-то когда-то написано… Радость обнаружить неожиданную книгу в домашней библиотеке. Одиночество не тяготило Адриа, потому что все его время было занято. Две опубликованные им книги встретили жесткую критику немногочисленных читателей; на вторую из них в газете «Эль коррео Каталан» вышел едкий отзыв, который Адриа вырезал и хранил в папке. В глубине души он гордился тем, что вызвал у читателей такие сильные эмоции. Однако ко всему этому в целом он оставался равнодушным – настоящую боль ему причиняло иное, и к тому же он знал, что еще только начал оттачивать свой слог. Время от времени я играл на своей любимой Сториони – прежде всего, чтобы у нее не пропал голос, а также чтобы проникнуть в тайны, оставившие шрамы на ее корпусе. Иногда я даже возвращался к техническим упражнениям Трульолс и немного скучал по ней. Что-то с ними со всеми стало?.. Как-то сложилась жизнь у нашей учительницы…
– Она умерла, – сказал ему однажды Бернат (теперь, когда они стали иногда видеться). – А тебе пора бы жениться, – добавил он тоном дедушки Ардевола, решавшего, кому и на ком жениться в Тоне.
– Давно она умерла?
– Нехорошо тебе жить одному.
– Мне очень хорошо одному. Я провожу дни в чтении и научных занятиях. Играю на скрипке и на пианино. Время от времени балую себя каким-нибудь сыром, фуа-гра или вином из магазина Муррии. Что мне еще нужно? Остальной жизнью занимается Лола Маленькая.
– Катерина.
– Да, Катерина.
– Потрясающе.
– Это то, к чему я стремился.
– А спишь ты с кем?
Да разве это главное? Все дело в сердце. По велению сердца двадцать три студентки и две коллеги – и всякий раз окончательно и безнадежно – по очереди становились предметом его воздыханий, но Адриа не имел успеха, потому что… ну, не считая Лауры, которая… одним словом, которая…
– От чего умерла Трульолс?
Бернат встал и вопросительно посмотрел на шкаф. Адриа махнул рукой – мол, как хочешь. И Бернат сыграл бешеный чардаш, от которого заплясали даже рукописи на столе, а потом нежный вальсок – может быть, излишне слащавый, но великолепно исполненный.
– Звучит потрясающе, – восхищенно сказал Адриа.
И, беря Виал, добавил не без ревности:
– Когда будешь играть с камерным оркестром, попроси ее у меня.
– Ой нет, такая ответственность.
– Ну так что? Что у тебя была за срочная нужда?
Бернат хотел, чтобы Адриа прочитал его новый рассказ, и я почуял, что у нас снова будет размолвка.
– Дело в том, что я продолжаю писать. Хотя ты опять будешь говорить, чтобы я бросил это дело.
– Молодец.
– Но я боюсь, что ты прав.
– В чем?
– В том, что моим рассказам не хватает души.
– А почему не хватает?
– Если бы я знал…
– Может быть, потому, что это не твой способ выражения…
Тогда Бернат взял у меня из рук скрипку и сыграл «Баскское каприччио» Сарасате[273], сделав шесть или семь грубейших ошибок. Закончив, он сказал: вот видишь, скрипка – не мое средство выражения.
– Ты нарочно делал ошибки. Я тебя знаю, старик.
– Я никогда не смог бы быть солистом.
– Тебе не нужно быть солистом. Ты музыкант, играешь на скрипке, зарабатываешь этим на жизнь. Да что тебе еще нужно?
– Я хочу заслужить признание и восхищение, а не зарабатывать на жизнь. А если я буду играть в составе концертино[274], то не оставлю по себе вечной памяти.
– Вечную память по себе оставляет оркестр.
– Я хочу быть солистом.
– Ты не можешь! Ты сам это только что сказал!
– Поэтому я хочу писать: писатель – всегда солист.
– Мне кажется, это не слишком веская причина, чтобы посвятить себя литературе.
– Для меня – веская.
Словом, мне пришлось взять его рукопись, которая оказалась даже не одним рассказом, а целым сборником. Я прочитал его и через несколько дней сказал Бернату: может быть, лучше других третий, про бродячего торговца.
– И все?
– Ну… Да.
– Ты опять не нашел ни души, ни чего-нибудь сто́ящего?
– Ни души, ни чего-нибудь сто́ящего. Но ведь ты знал это!
– Я знаю, в чем дело: тебя бесит, что твои книги разносят в пух и прах. А мне вот они нравятся! Что скажешь?
После этой декларации принципов Бернат долго не докучал Адриа своими текстами. Он издал три книги рассказов, которые не перевернули мир каталонской литературы и, очень вероятно, не тронули до глубины души ни одного читателя. И вместо того чтобы быть счастливым, играя в оркестре, он всегда находил повод быть несчастным. А я тут со своими лекциями о том, как быть счастливым. Как будто я в этом специалист. Как будто это обязательная дисциплина.
Занятие шло нормально и даже, скорее, хорошо. Я говорил о музыке, которую писали во времена Лейбница[275]. Я перенес слушателей в Ганновер конца семнадцатого столетия и поставил им музыку Букстехуде[276], а именно вариации арии «La Capricciosa» (BuxWV 250) для клавесина, и попросил их быть внимательными: не напомнят ли эти арии им некое более позднее (но ненамного) произведение одного более известного музыканта? Молчание. Адриа встал, отмотал назад пленку и дал им послушать еще одну минуту клавесина в исполнении Тревора Пиннока.
– Вы знаете, какое произведение я имею в виду? – спросил он.
Молчание.
– Нет?
Некоторые студенты смотрели в окно. Другие опустили глаза в конспекты. Одна девушка отрицательно покачала головой. Чтобы помочь им, он сказал: в это же время в Любеке, нет? А затем опустил планку донельзя, сказав: ладно, назовите мне не произведение, а хотя бы автора. Тогда один студент, которого я раньше не видел, сидевший в центре аудитории, сказал, не поднимая руки: Иоганн Себастьян Бах? – именно так, с вопросительным знаком, и Адриа сказал: браво! И произведение, о котором я говорю, имеет сходную структуру. Тема – та, которую мы с вами прослушали дважды, – напоминает развитие одной вариации… Знаете что? Постарайтесь выяснить к среде, о каком произведении я говорю. И постарайтесь пару раз его послушать.
– А если мы не отгадаем? – Та же девушка, которая отрицательно качала головой.
– Номер девятьсот восемьдесят восемь по его каталогу. Теперь довольны? Еще подсказки?
Несмотря на бесконечные скидки, которые приходилось делать, в то время я мечтал о том, чтобы занятия длились по пять часов. Еще я мечтал, чтобы студенты живо всем интересовались и задавали вопросы, которые заставляли бы меня говорить, что я отвечу на следующем занятии, потому что мне необходимо подготовиться. Но Адриа приходилось мириться с тем, что было. Студенты тянулись вниз по лестнице амфитеатра к выходу. Все, кроме того, который угадал ответ, – он продолжал сидеть на своем месте. Вынимая кассету, Адриа сказал: мне кажется, я нечасто вас видел. Поскольку тот не отвечал, Адриа поднял голову и увидел, что молодой человек молча улыбается.
– Как вас зовут?
– Я не ваш студент.
– А что вы здесь делаете?
– Слушаю вас. Ты меня не узнаешь?
Он встал и подошел к лекторской кафедре. У него не было в руках ни папки, ни тетради. Адриа уже сложил все свои бумаги в портфель и сунул туда кассету.
