— Не бойся, говори вслух. Потому что мы евреи и в этот клуб нас не принимают. Ни в члены клуба, ни просто — в ресторан, пообедать. Ты не знал?
— Ну, я слышал, читал кое-что об этом. Но как-то не задумывался.
— Да, тебе пока не приходилось. — Дедушка помрачнел, губы его сурово сжались.
Несколько минут они ехали молча. Потом Эрик сказал:
— Эти люди обещали снова заехать будущим летом. Я с ними не пойду.
— Ты вправе… Ты можешь пойти.
— Наверно, мне не захочется.
— Что ж, дело твое. — Снова повисла тишина. На подъезде к дому дедушка повернулся к нему с улыбкой. Искренней или заставил себя улыбнуться? — Вот и добрались. И уйма времени впереди, успеем переодеться для торжественного бабушкиного застолья. Ты, конечно, помнишь, что сегодня седер?..
На столе скатерть с кружевной каймой. В центре — ваза с цветами, возле нее, по бокам, серебряные подсвечники. Еще сегодня на столе атрибуты праздника, которые Эрик видит уже третий раз — не считая того, давнишнего Песаха в доме Давида, когда все, что теперь кажется таким естественным, представлялось ему чужим и странным. От деда он усвоил твердо: сегодня — праздник свободы. Вон маца на блюде под вышитой салфеткой. Вон тарелка с хреном — он должен напомнить нам о горечи рабства. Серебряный кубок уже наполнен вином — для пророка Илии, который возвестит о приходе Мессии. «Вдруг он зайдет как раз сегодня?» — говорит дед и весело подмигивает детям.
Вокруг стола двенадцать стульев: для семьи, для друзей, чьи близкие сегодня далеко, для молодого человека с дедушкиной работы, у которого недавно трагически погибла жена. Стив и Джимми сегодня тоже — впервые — отмечают седер вместе со взрослыми. Тетя Айрис волнуется за крошку Лору, оставшуюся дома с няней. А еще больше за мальчиков: не расшалились бы во время взрослого застолья. «Пускай шалят, тут все свои», — успокаивает ее кто-то, а дедушка поочередно подкидывает детей в воздух и ловит в крепкие объятия. Эрик знает, что задавать четыре вопроса предстоит Джимми: он самый младший мужчина в семье. Да, Эрик уже усвоил порядок этого праздника. Само слово «седер» как раз и означает «порядок». Во-первых, будет очень вкусная еда. Нана колдовала у плиты еще с утра: на стол подадут суп, курицу и рыбу, а на сладкое — пирог, клубнику и печенье с безе и орешками. Впрочем, до сладкого еще далеко, да и до остальной еды тоже: все должно идти по порядку. Эрик нетерпеливо вздохнул.
Дед уселся в кресло во главе стола. И не сводит сияющих счастливых глаз с Наны, которая освящает свечи. Эти минуты для него — лучшие в году. Потом он окидывает медленным взглядом всех присутствующих и возвращается к лежащей рядом с его тарелкой книге. Это Агада со множеством иллюстраций. И вот он поднимает бокал и произносит благословение над вином. И все мужчины — кроме Эрика и дяди Тео — повторяют древние слова, которые впервые услышали в возрасте Стива и Джимми.
— Так что же такое Песах? — вопрошает дед. — Этот праздник назван в честь памятной ночи, когда Господь пощадил дома наших праотцов и вывел их из рабства, с земли Египетской.
Эрик наблюдает. Красивый, торжественный, поэтический ритуал. Но — не его. Ему не проникнуться его магией. Тетя Айрис, с которой вообще можно вести откровенные, честные разговоры, сказала однажды, что его отцу религия была не по нутру.
«Он стремился быть истинным американцем, — пояснила она. — Хотя, на мой взгляд, одно другому не противоречит. Еврейской традиции четыре тысячи лет, и она исторически вписана в историю Америки. Пуритане, между прочим, тоже почитали Ветхий Завет».
«Странно, — заметил Эрик. — Для тебя религия значит так много, а росли вы в одном доме, в одной семье. Почему же он…»
«Не знаю», — коротко ответила тетя Айрис.
«Меня иудаизм тоже не привлекает, — добавил Эрик. — Не отталкивает, а именно не привлекает. Но и к христианству особенно не тянет. Понимаешь?»
«Вполне. Главное, помни: ты волен выбрать любую религию. Волен не верить вовсе. Хотя, мне кажется, это не лучший вариант».
Он вдруг опомнился: «Тетя Айрис, только не говори ничего дедушке и Нане». «Не бойся, не скажу», — пообещала она. С ней так легко разговаривать!
«А ты? Ты тоже что-нибудь скрывала от родителей?»
Она посмотрела на него очень пристально: «Многие годы я страдала, потому что знала: они считают, что я некрасива и, когда вырасту, никому не буду нужна».
«Ты не некрасива, — уверенно сказал Эрик. — Просто ты не такая, как все. По-моему, очень милая. Разве дядя Тео так не думает?»
Она засмеялась: «Если не думает, значит, он сильно прогадал…»
Когда тетя Айрис смеется — а смеется она редко, — лицо ее и вправду красиво. А еще она очень умная. Они оба умные, и она, и дядя Тео. Их детям повезло, они многому научатся у родителей. О дяде Тео в прошлом месяце написали в газете: в числе других нью-йоркских хирургов он успешно выправляет лица японцам, жертвам ядерных бомбардировок. Статья называлась: «Благородная международная акция». Дядя Тео заведует отделением пластической хирургии в местной больнице, для них недавно построили новый корпус — на деньги, собранные попечительским советом. Самый большой взнос сделал дедушка. Про деда тогда тоже написали в газете…
Эрику ужасно хочется есть. А они никак не закончат тягомотный ритуал, добрались только до мацы — «хлеба горести и печали нашей».
Настает черед Джимми, с которым тетя Айрис репетировала целую неделю.
Его голосок ясен и звонок:
— Чем отличается эта ночь от всех других ночей?
Джимми сидит между отцом и матерью. Тетя Айрис протягивает руку за спинкой его стула и находит руку дяди Тео. Похоже, она его безумно любит. Как-то раз Эрик был у них в гостях и ненадолго вышел из комнаты. А вернувшись увидел, что тетя Айрис подбежала к дяде Тео, обняла его крепко-крепко и так поцеловала! Страстно! Эрику стало тогда ужасно неловко. И захотелось снова выйти.
Теперь все начали петь. По-еврейски. Эрик, естественно, не понимает ни слова, но песня кажется веселой. У Наны высокий, мелодичный голос; негромкий, но его непременно отличишь. Она любит петь. Иногда поет, стоя у плиты, и ее слышно даже наверху, в его комнате.
«Моя мама всегда пела на кухне», — сказала она однажды, и он попытался представить, каково это: помнить, как поет твоя мама. А в другой раз он спросил ее: «Какой была моя мама?»
Спросил и замер, почти перестал дышать. Что она ответит? Ему отчего-то представлялось — хотя никто ему ничего подобного не говорил, — что Нана маму не любила.
Она задумалась, словно припоминая, и медленно сказала: «Она была тихая, мягкая девушка. Небольшого роста, изящная. Умная, сообразительная. Она очень любила тебя и папу».
В тот день Нана пекла булочки. Разливая жидкое желтое тесто по маленьким формам, она робко, точно стесняясь, сказала: «Твой папа обожал такие булочки. Мог съесть пять штук за один присест».
Эрик уже знал, что при дедушке она даже имени папиного никогда не упоминает. И отважился наконец спросить — почему.
«Знаешь, — начал он, — бабуля любила рассказывать о моей маме. А почему дедушка никогда не говорит о папе?»
«Ему это слишком больно».
«А тебе разве нет?»
«Мне тоже больно. Но все люди устроены по-разному», — негромко отозвалась она. И все-таки Эрик не удовлетворился ответом. Быть может, дедушка жалеет о ненароком сказанном слове? О непродуманном поступке? И Эрик был благодарен Нане за мелкие подробности, которые она вспоминала в самые неожиданные моменты.
«Твой папа всегда говорил, что у тебя глазки точно опалы», — сказала она однажды, и он почувствовал, как его губы расползаются в улыбке. Благодаря таким мелочам родители, особенно папа, становились как-то реальней, осязаемей. До сих пор они были лишь неясными тенями, силуэтами — даже мама, о которой ему столько рассказывали в Брюерстоне. Но из тех рассказов выходила не живая девочка, а кукла из рождественской сказки. О папе же он впервые услышал от Криса, но это тоже были пустые слова. Ну как представить человека, о котором говорят: «Он был отличный парень, прекрасный студент. Учился в десять раз лучше меня и здорово играл в теннис»? Булочки, о которых вспомнила Нана, помогли Эрику куда больше.
И все равно ему было мало. Он уже чувствовал, что ему всегда будет мало, что стремление узнать о давно потерянных родителях поведет его все дальше и дальше, что, едва открыв одну дверь, он увидит перед собой другую, и так — без счета. А самая последняя дверь окажется безнадежно заперта.
В церемонии наступила пауза. Подали рыбу. И Эрик с облегчением принялся за еду…
У Айрис сжимается горло, покалывает в глазах. Чаша счастья полна до краев: еще капля, и счастье — нет, не перельется, а просто разлетится вдребезги вместе с чашей. Ее сыновья в одинаковых пиджачках не сводят круглых глаз с дедушки, сидящего на стуле с высокой спинкой. Айрис представила, каким должен запомниться им этот стул. Темный, высокий… Не стул, а настоящий трон. Голос, который несется оттуда, тоже не обычный голос их деда. Он преображен, величав, его нельзя ни заглушить, ни прервать. Присмиревшие дети сидят и слушают, будто понимают, что говорит дед. И никогда, ни за что на свете не забыть им этот день.
