28 ноября. Евгений Васильевич нездоров и не явился на репетицию. Просил передать: инфлюэнция. Но Нилин шепнул мне, что это известная русская болезнь.
10 декабря. Евгений Васильевич поправился, вернулся после «болезни» понурый и точно с вынутой душой. Принес на репетицию три белые розы. Долго ходил с ними, а потом положил на рояль, сказал, даже не глядя на меня — что вот, мол, розы, хороши для интерьера. Гд е он раздобыл их среди зимы?
14 декабря. Спектакль сложился, Елена Михайловна нами совершенно довольна, и все мы, участники спектакля, теперь связаны и обмениваемся часто репликами из Чехова, которых другие не понимают и не узнают. Евгений Васильевич смирился, кажется, с тем, что я не отвергаю, но и не поддерживаю его чувств, и продолжает оказывать мне знаки внимания. Сегодня, когда уронила случайно шкатулку (бутафорскую), бросился через всю сцену поднимать, споткнулся, чуть не упал — грохот стоял невообразимый, я кусала губы, чтобы не расхохотаться.
26 декабря. Везде в городе висят афиши. Но нет, напишу сначала про другое. Вчера была у нас в доме рождественская елка. Пригласили Фроловых, Газенклеверов, Толобухиных, всего детей было двенадцать человек, все получили подарки, играли в фанты, танцевали немного, было шумно и свободно. Я радовалась словно без причины. Хотя причина, конечно, была — Рождество Христово. Завтра премьера! Волнение так и накатывает, перед Рождеством ходили на репетиции каждый день, все как будто прекрасно, только Абрамова, играющая няньку, сбивается часто, хотя роль у нее маленькая. Билеты распроданы на оба спектакля, и благотворительный, и для дворян. Лишь бы все получилось гладко. С Евгением Васильевичем держу себя дружески, но прохладно, не давая ему возможности со мной уединиться, чего он, кажется, желает. В начале января он едет надолго в Петербург.
29 декабря. Вот и все. Отыграли наш спектакль дважды, оба раза при аншлаге и восторге публики. Первый раз для дворян, второй в пользу неимущих, благотворительный, для горожан. Как рукоплескали нам, и цветов было столько.
На первый спектакль все дамы надели лучшие свои наряды. В антракте был даже буфет с полным набором угощений — сыр, конфеты, колбаса, чай. В нашей местной газете пошутили: «особенно хорош был буфет», но в целом отзыв был положительный, рецензент оценил представление на «весьма недурно».
Оба раза все играли на большом подъеме, и эта нота, разлитая в пьесе Чехова, была спета всеми точно одним дыханием и хором. После спектакля Евгений Васильевич просил меня о свидании, хотя бы кратком, последнем, я не соглашалась, тогда он молил меня приехать на маскарад. Но на маскарад я и без того собиралась, Владимир Алексеевич этого хотел, и мы приехали вместе, там, улучив минутку, когда я шла в туалетную комнату, Евгений Васильевич поймал меня и, отведя в сторону, шепотом вновь говорил, как любит, что с ним такое впервые, что ведь он не женат, а я могу оформить развод и т. д… Даже заплакал. Горячие слезы падали мне на перчатки. И все же я не подала ему ни малейшей надежды. К чему? Да, знаю, я могла бы его полюбить, дай я себе волю, потому что огонь этот легко перекидывается с сердца на сердце. Вижу даже, что уже к нему неравнодушна. Но тут самое время сказать «нет», твердое и холодное, потому что, даже если и произойдет все то, о чем он молит меня, что это будет? Только вспышка в беспредельной зимней ночи, и разрушенная жизнь — моя и любимых моих, ни в чем не виновных детей. Нет и нет, Евгений Васильевич. Прощайте. Уходил как побитый, едва волоча ноги.
Отчего же мне так грустно теперь? Теперь, когда я совершенно исполнила свой долг? И отчего же я все плачу, плачу, успокоиться не могу? Слезы высохнут, и однажды все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Нельзя было грустнее и беспросветнее закончить свою вещь. Вот потому-то и плачу. Собираемся в Москву, и дети веселые. А мне не мил белый свет, мысли дурные так и одолевают, дай-то бог, не свидимся больше. Слова Владимира Алексеевича, подслушанные мной однажды: «С ней я могу быть спокоен за свою честь», подтвердились совершенно, даже прощальный поцелуй наш с Евгением Васильевичем был куда как целомудрен, и все же это невинное приключение слишком разбередило сердце, подняло мечты о лучшей доле. Все это было совсем не нужной историей. Но, возможно, с годами она обернется теплым лучом, который согреет в минуту грусти.
Впереди Новый год, Сережа участвует в домашнем спектакле у Фроловых, будет ужин и веселье, а мне все не мило! Господи, не оставь меня. К Пасхе снова будет спектакль, выбрали «Дармоедку» Салова, комедию — и верно смешную. Но на сем оставляю мои записи, не хочу больше ничего записывать, потому что жизнь моя того не стоит. Finita la comedia.
Тетя читала Асю долго, долго — наконец сложила бумаги в конверт, в рюкзак. Разносили напитки, выбрала томатный сок. Россия осталась далеко внизу и сзади. И чу́дно. Как же тяжелы эти русские истории, Господи! Тетя хотела отвлечься, начала листать заткнутый в карман перед нею журнал и не могла.
Из-за спины Аси все посверкивала глазами Тишка, нет — из-за спины всего русского мира, полного унижений, насилия над слабым, рабства одних и упоения властью других и безнаказанного сладострастия — все равно проглядывало представление о норме, законах, традициях. Как сказал тогда Сергей Петрович? Обымала. И ей захотелось вдруг убедить их — да и самой убедиться: те, кто живет сегодня, не хуже, такие же люди, просто времена наступили другие, и нельзя уже, как тогда…
В мадридском аэропорту ее встречал высокий, выпитый кем-то еще до, сухой загорелый человек с крупным римским носом и отчасти именем — Марк Лидерман, торговец недвижимостью, в Москве она получила от него парочку таких же стройных и сухощавых писем. Марк довез ее до места, мелькнул и аккуратно закрыл за собой дверь с медной ручкой-грифоном. Следующей явилась рослая, розоволицая, мягкая, ленивая, совсем молодая и тоже загорелая Ирина в ванильных шортах. За ней шумно вбежала маленькая девочка с невесомыми льняными волосами. Девочку тоже как-то звали, но слов она говорила только два: «мама» и «мять».
Цветной мять, с красной Африкой, зеленой Австралией, рыжими Америками и ярко-белым кружком на макушке спрыгивал с мраморной лестницы, обсаженной тяжело благоухающими кустами роз, катился по чисто выметенным каменным дорожкам сада, прыгал в голубой бассейн, плыл. Девочка смеялась, хлопала в ладоши, была доверчива, как все непуганые дети. Обнимала Тетю за ноги, вжималась лицом. Тетя запускала пальцы в легкие волосы, водила ее гулять, выучила с девочкой третье, новое важное слово «тито» — «цветок», глядя на розы, гортензии, гиацинты, орхидеи, олеандры. Жизнь — только сад, заглохшие тропы бегут к неведомым уголкам, петляя. Ходила с девочкой на пляж, пока мама отдыхала дома, ездила по магазинам, пока прежняя няня устало поднималась по лестницам госучреждений города Харькова — нужно было оформить пенсию, закончить с приватизацией, вот и отпросилась на три недели домой.
Поздним вечером Мотя засыпала всегда с надеждой на встречу, но увидела его только раз.
Миш лежал на кровати, подперев голову рукой, на боку, в просторной льняной рубахе, широких штанах, смотрел пустым взглядом мимо. На несчастное лицо ложился первый снег, не таял. Она вскрикнула, позвала — не повернул головы. Совсем замерз ее мамонт, совсем пропал. Она поднялась, двинулась к нему, вошла в комнату, заговорила. Говорила, грела, отогревала словами, они сейчас были ее ладони, губы.
Что с тобой, что случилось? Неужели ты так скучаешь, так замерз в своей осенней квартире, помнишь, я была у тебя однажды, в мае, поздней весной — но еще до того поняла: в твой дом пришла осень. Ну и что же, подумаешь. Жизнь ведь идет, и времена года меняются, уж прости за такую банальность, осень — это нестрашно, но теперь… неужели зима? Эти снежинки, откуда они? Осторожно топлю их губами, растапливаю заносы, целую переносицу, всю в снегу, большой лоб в длинных холодных морщинах. Да, сегодня мы начали с них, лоб, снежинки повисли в густых бровях, веки полузакрыты, заснежены углы мертвых глаз. Но вот и дрогнули, ресницами щекотнули мне рот — ты понял, заметил? Я здесь. Слушай, надо разобраться с этим ужасными заносами. Видно, тебя затопили соседи, забыли выключить снег? Вот они и хлынули, белые струйки мороза. Кто живет над тобой? Старушка Метелица? Или тот грустный клоун? Легкий снежочек сквозь потолок. Мы дошли уже до висков, теперь щеки — но опять холод, жгущий иней. Оживай, согревайся, слышишь? Вот и нос и краешки губ… Молодец, во-от, ответил — тихо, беззвучно шевельнулись губы, все равно спасибо, спасибо тебе — слышишь меня? Начал теплеть, чувствую, чувствую, как ты согреваешься, побежала под кожей кровь. Нет, что ты, я не ухожу. Слушай, я могу целовать тебя бесконечно, но это не значит, что ты должен, слышишь, ты не должен так замерзать. Закрывай плотнее окно, почему так долго не включают отопление — если осенью у человека в комнате начинается снегопад, значит, надо включить батареи, эй, вы меня слышите? Господи, как мне согреть тебя, как удержать твое остывающее сердце, обернуть твою душу жаром. Уходящую сквозь. Люблю, люблю тебя больше всех на земле. Но почему же этого так страшно мало? Почему от этого не меняется жизнь? Но ведь больше у меня ничего нет. Вот и губы. Слава богу, теплеют.
