— Пока что сказать ничего нельзя… У тебя нет конкуренции и ты продаешь, как тебе вздумается… Погоди.
Дед оказался прав. Однажды утром посреди моста появилась тележка, точь-в-точь как моя. Торговали там две женщины — мать и дочь. Я хочу описать их, потому что они стали причиной моего разорения. Проживи я еще сто лет, мне их все равно не забыть. Мать была крестьянка из Ананьи и одевалась, как крестьянка, — длинная черная юбка и полушалок. Ее седеющие волосы были повязаны платком, из-под которого выглядывала угодливая, лживая физиономия, вечно сморщенная в льстивую улыбочку. Заворачивая в бумагу маслины или вешая пару апельсинов, она сопела и высоко поднимала брови, давая понять, что очень старается. Подавая покупку, она никогда не упускала случая сказать какую-нибудь любезность: «Посмотри, я выбрала тебе пару самых лучших апельсинов» или: «Здесь больше ста граммов… Но для тебя посчитаем, что сто». Дочь ей совсем не помогала. Она служила только для украшения. Девушка действительно была очень красива — это я сразу заметил; парень я молодой, и мне тоже нравятся красивые девушки. Пожалуй, ей было лет восемнадцать, но на вид все тридцать: такая у нее была фигура — ладная, с пышными формами, величественная. У нее было молочно-белое лицо, пухлые, но бледные губы, а серые, всегда суровые глаза придавали ее лицу мрачное, брезгливое выражение. Ноздри ее презрительно подергивались. Казалось, она вот-вот упадет в обморок, как беременная женщина. Ее мать, оборванная, обутая в мужские ботинки, кружилась вокруг тележки, вроде тех старых, жирных воробьев, которые ни минуты не могут усидеть на месте. А дочь, одетая в короткую юбку и плотно облегающий джемпер, часами сидела на табурете и вязала чулок на длинных железных спицах. Звали ее Эуниче.
Я — высокий и плотный парень, всегда небритый, с всклокоченными волосами. Костюм на мне — одна сплошная заплата. Одним словом, я похож на бродягу, если не хуже. Как ни стараюсь я себя сдерживать, я очень груб и легко затеваю споры. А кроме того, голос у меня хриплый и чуть ли не угрожающий. Я сразу же понял, что при конкуренции внешность моя меня подведет. Наши тележки стояли слишком близко друг от друга. Мать стрекотала, как цикада:
— Что за апельсины!.. Что за апельсины!.. Покупайте… Покупайте мои апельсины!..
А я, вытянувшись у тележки, как столб, в наглухо застегнутом пальто и надвинутой на глаза кепке, вторил ей своим голосищем:
— Апельсины, сладкие апельсины, апельсины!
Покупатель колебался, смотрел сперва на меня, потом на мать, затем на дочку, и, особенно если это был мужчина, выбор его непременно падал на женщин. Мать, как настоящая гарпия, даже когда взвешивала товар, по обыкновению сопя и поднимая брови, продолжала выкрикивать:
— Покупайте, покупайте,- так как боялась, что в это время кто-нибудь подойдет ко мне. Она действовала ловко и, когда не поспевала сама, говорила дочери:
— А ну-ка, Эуниче, обслужи синьора… Да поскорее.
Эуниче откладывала в сторону вязанье и величественно вставала в два приема: сначала поднимала грудь, а затем бедра. Она обслуживала клиента, не поднимая на него глаз. Затем, не проронив ни слова, даже не улыбнувшись, снова садилась на место.
Одним словом, это была конкуренция: за одну неделю они переманили всех моих покупателей. Я начал ненавидеть этих женщин, особенно мать, которая, не скрывая своей радости, бросала на меня торжествующие взгляды всякий раз, когда отнимала у меня заколебавшегося покупателя. В таких случаях нет ничего хуже, как потерять голову, а я ее как раз и терял. С каждым днем я становился все более мрачным, грубым и угрожающим. Остальное доделывали борода, залатанная одежда и хриплый голос. Теперь я кричал прямо-таки свирепо:
— Сладкие апельсины!
Покупатели, взглянув на меня, пугались и шли прямехонько к соседней тележке.
В один прекрасный день мой грубый нрав очень меня подвел. Около моей тележки остановился низенький щеголеватый паренек. С ним была женщина, выше его раза в два. Он стал разглядывать мои апельсины, не зная купить их ему или нет.
— Замечательные апельсины, — повторял я с отвращением, а он перебирал их и качал головой.
Стоящая рядом с ним бабища могла бы быть его матерью, и это решило дело. Потому что, бросив взгляд на прекрасную статую Эуниче, этот сукин сын сразу же направился к ней. Я вышел из себя и, схватив его за руку, сказал:
— Тебе не нравятся мои апельсины? Тебе больше нравятся те? Я скажу, почему они тебе больше нравятся… Потому что твоя баба похожа на слона, а эта девушка пришлась тебе по вкусу… Вот почему.
И пошла перепалка. Он кричал:
— Прочь руки, а то набью морду!
Я отвечал, помахивая бутылкой:
— Попробуй только и узнаешь, где раки зимуют!
Вокруг нас собралась толпа. В конце концов появилась полиция и нас растащили.
Когда все кончилось, я обратил внимание на два обстоятельства: во-первых, я разозлился больше из ревности, чем из соображений конкуренции; во-вторых, в происшедшем скандале Эуниче в какой-то мере встала на мою сторону, заявив полицейским, что она ничего не видела и знать ничего не знает.
Словом, я влюбился в Эуниче или, вернее сказать, понял, что влюблен в нее. Улучив момент, когда матери не было рядом, я сказал ей об этом со свойственной мне грубой откровенностью. Эуниче это ничуть не удивило; подняв от вязанья глаза, она очень просто сказала:
— Ты мне тоже нравишься.
Посмотрели бы вы тогда на меня! Услышав эти четыре словечка, я схватил тележку за оглобли и помчался по набережной, горланя какую-то песню. Прохожие решили, что я с ума сошел. Но я не сошел с ума, а просто очень обрадовался. Впервые я услышал от женщины такие слова и был уверен, что покорил ее. Но в тот же вечер во время свидания у моста Витторио, когда после обычных разговоров я попытался взять ее за талию и поцеловать, мне пришлось убедиться, что до этого еще очень далеко. Она позволяла себя обнимать, но была словно неживая: руки ее висели, как плети, тело обмякло, а ноги подгибались. Как я ни старался, мне так и не удалось поцеловать ее в губы, поцелуи мои попадали либо в щеку, либо в шею. После этого вечера мы встретились еще несколько раз, но результат был все тот же. Наконец, потеряв всякое терпенье, я спросил у нее:
— Скажи мне, пожалуйста, для чего мы встречаемся?
— Ты слишком груб, — ответила она. — С женщинами надо быть деликатнее. Ты ведешь себя со мной так же, как торгуешь апельсинами: ты хотел бы всего добиться силой.
Я ответил ей:
— Что-то я тебя не пойму, но я готов на тебе жениться… Поженимся, а там разберемся.
Но она покачала головой:
— Чтобы жениться, надо любить, а я тебя еще не люблю… Ты должен добиться моей любви деликатностью. Будь деликатным, и я тебя полюблю.
Одним словом, она до того меня запугала, что теперь я больше не осмеливался взять ее за талию. Из-за этой деликатности мы стали как брат и сестра: изредка лишь поглажу ей руку. Мне, правда, казалось все это каким-то неестественным, но она так дорожила моей деликатностью, что в конце концов я решил, что неправ и ничего не понимаю в любви.
Однажды вечером, хотя Эуниче не назначила мне свиданья, я прогуливался в районе виа Джулья, улицы, на которой она жила. Неожиданно из какого-то переулка вышла Эуниче и, пройдя мимо меня, направилась к набережной. Заинтересовавшись этим, я на некотором расстоянии пошел следом за ней. Я видел, как она подошла к парапету, у которого стоял какой-то мужчина, по-видимому поджидая ее. Потом все произошло просто, обычно, без всякой деликатности. Она положила руку ему на плечо, он обернулся. Она погладила его по щеке, а он обнял ее за талию. Она протянула ему свои губы, и он поцеловал ее. Словом, в одну минуту он добился всего, чего мне, со всей моей деликатностью, не удалось добиться за целый месяц. Когда он повернулся, фонарь осветил его лицо, и тогда я узнал, кто это. Это был низенький, жирный парень, который последнее время частенько крутился около наших тележек, мясник, лавка которого находилась на той же виа Джулья. По сравнению со мной он был козявка, но у него был свой мясной магазин. Я открыл нож, который носил в кармане. Но, овладев собой, тотчас же закрыл его и ушел прочь.
На другой день я оставил тележку дома, поднял повыше воротник пальто, надвинул на глаза кепку и впервые появился на мосту Джаниколо в качестве покупателя.
— Дай мне сто граммов маслин, да получше, — хрипло и грозно сказал я матери, делая вид, что вовсе ее не знаю.
Эуниче, как всегда, вязала, сидя на своей табуретке. Видимо, заподозрив что-то неладное, она едва кивнула мне. Пока мать, не сопя, а даже как-то снисходительно, словно делая невесть какое одолжение, вешает мне маслины, появляется мясник и подходит к Эуниче.
— Смотри не обвешивай, как ты имеешь обыкновение, — говорю я матери.
Тогда эта ведьма отвечает:
— Это ты обвешивал покупателей, потому-то они к тебе больше и не подходят.
