К окошку подходит охранник.
– Тут стоять нельзя, – говорит он. – Парковка только для пациентов.
– У меня задница в крови, – объявляю я, вылезая из машины. Он ведет меня к сестре приемного отделения.
– Что случилось? – спрашивает она.
– В меня стреляли, – говорю я и теряю сознание, падая на пол. Прихожу в себя на каталке, лицом вниз, голой задницей кверху, и кто-то ее фотографирует. Слышу, что уже сделали рентген и, к счастью, дробин не нашли.
– Надо почистить, – говорит врач. – Тут зашивать нечего.
– Мне новый фотоаппарат подарили на Рождество, могу сюда принести старый, – говорит чей-то голос.
– Какое у него разрешение? – спрашивает другой.
– Понятия не имею, но уж точно получше, чем у этого дерьма.
Они еще обсуждают технические вопросы, а я лежу с голой задницей. Один из них наклоняется и обращается ко мне:
– Мы сделаем вам анестезию на седалище и почистим, – говорит он. – Рана была глубокая.
– Как это случилось? – спрашивает другой, наклоняясь ко мне.
– Сам не очень понимаю. Как если бы «Избавление» скрестили с «Сиянием».
– Хотите сообщить в полицию?
– Нет, хотел бы не предавать огласке.
Тут же вижу, как они решают, что это был незапланированный поворот какой-то любовной игры.
– Пару вопросов мы должны вам задать, – говорит один из врачей, наклоняясь ко мне и глядя прямо в глаза. – Вам ничего не угрожает в собственном доме? Вас никто не бьет, не обижает? Отвечайте прямо, здесь стыдиться нечего…
– А похоже, что я стыжусь? Мне действительно нечего сказать. Не знаю, кто это был.
Мне дают карточку с телефоном «горячей линии» для мужчин, подвергающихся домашнему насилию, и всаживают хорошую порцию антибиотиков и противостолбнячной сыворотки. У меня, как у чертова Джорджа, сразу раздувается рука. Выходя из больницы, чувствую, как под кожей наливается горячий шар.
Заезжаю на автомойку и спрашиваю, не могут ли они что-нибудь сделать с сиденьем – может, паровая чистка?
– На оленя налетел, – говорю я, покачивая головой.
– Ага, похоже, – отвечает мойщик и оглядывает меня этаким интересным взглядом, замечая залитые кровью штаны. – Он в салоне сидел?
– Просто огромный был, – отвечаю я.
Добравшись до дома, я вижу на входной двери написанный веселыми разноцветными буквами плакат: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». Видно, что Эшли, Рикардо и Кристина почти всю ночь не спали и смотрят на меня с тревогой.
– Попали в аварию? – спрашивает тетка.
– Ты ездил к папе? Это он тебя так отлупил? – спрашивает Эшли.
– Ну и вид у тебя, – говорит Рикардо.
– Ну, в общем, были у меня приключения, – говорю я и ухожу в душ, потом принимаю тайленол, съедаю огромный завтрак и засыпаю как убитый.
– Я взяла отпуск по болезни, – говорит Кристина днем, зайдя меня проведать. – Не могу бросить вас с детьми в таком виде.
Я киваю и снова засыпаю, лицом вниз. Задницу жжет, в руке пульсирующая боль.
Не могу сказать, что визит человека из дорожной полиции штата был совершенно неожиданным. Он заехал спросить о наезде, который случился в сорока милях отсюда – водитель скрылся. Он объясняет:
– Мой шурин работает на мойке, и он фанат детективных шоу…
– Понял, – отвечаю я и даю ему карточку Уолтера Пенни.
Полицейский звонит Уолтеру, и тот, несмотря на поздний час, говорит, что да, была спецоперация, и был причинен ущерб и человеку, и автомобилю, но в целом все прошло хорошо, а других комментариев не будет.
– Так вы вроде оперативника, – говорит полицейский, вешая трубку. – Здорово. Теперь самое трудное будет об этом обо всем шурину не рассказать.
– На самом деле я лишь отставной преподаватель, которому иногда случается вляпаться.
– Ты на свадьбу придешь? – спрашивает мама, когда мой визит подходит к концу.
– Когда вы женитесь?
– Скоро. И чего ты все время стоишь? Уже больше часа ты здесь и все стоишь и стоишь с таким мрачным лицом?
– У меня ранение, – отвечаю я. – Сидеть мне сейчас трудно.
– Геморрой? – уточняет мама.
– Нет. А со свадьбой – дело решенное?
– Как понимать твой вопрос?
– Ты действительно собираешься за него замуж?
– Разве не потому я тебя и спрашиваю?
– Ну, да. Но что у вас общего?
– Мы старые. Мы оба любим движение. Мы любим играть, кидать и ловить мяч – нам дают для этого мячи «Нерф», из пены. Мы ими кидаемся. И самое главное, – говорит она, – я ему помогаю в карты играть. Он уже не так хорошо видит – потерял глаз при игре в гольф давным-давно, – и у него в голове звенит уже много лет.
– И это тебе в нем нравится?
– Мы хотим съехаться, – говорит она.
– У меня никаких возражений. И, как ты знаешь, вы со своим другом всегда можете приехать и жить дома.
– С тобой? – спрашивает она. – Ты же неряха. Я так рада была, когда ты выехал из моего дома. С чего это мне бросать его теперь и ехать убирать и готовить? Мне и тут хорошо.
– Брак – это вещь, к которой надо относиться серьезно.
– Да ерунда это, – отмахивается она. – Я бывала замужем. Ну, – говорит она, – я так понимаю, что ты не против?
Я прощаюсь и бегу по коридору, надеясь поймать кого-нибудь из администрации, пока они еще все не ушли.
– Простите, с кем мне тут поговорить о правилах вступления в брак ваших пациентов?
Меня долго перекидывают от одного к другому, хмыкают, жмутся, мнутся, и наконец находится некто, сообщающий мне:
– Мы не любим, когда вместе живут неженатые пары.
– Вот это меня меньше всего волнует, – отвечаю я, думая, в здравом ли уме моя мать и ее будущий муж. – Есть имущественные вопросы, которые следует учесть. Должен ли быть заключен добрачный контракт? В их возрасте не следует ли такое решение приниматься родственниками?
– Вы ее опекун? – спрашивает меня кто-то из сотрудников дома. – Вы готовы объявить ее недееспособной?
– Послушайте, я этого человека видел только дважды, и он уже называет меня сынок. Поэтому не знаю, к чему я готов.
– Иногда, – звенит колокольчиком голос социальной работницы, – мы проводим церемонии соединения, с настоящими цветами, костюмами, платьями и ведущим, выполняющим церемонии. Это вроде бы вполне всех устраивает. Мы сообщаем паре, что ведущее церемонию лицо штатом не уполномочено, но это дешевле официальной свадьбы. Я даю парам и их родственникам подписать документ, подтверждающий, что церемония не имеет юридической силы, и в случае развода или смерти одного из участников пары никаких имущественных и правовых последствий не наступает. Помощник юриста, который оформляет бумаги на отказ от реанимации, поможет вам его составить.
– Звучит разумно, – говорю я. – И тогда вы им разрешаете поселиться в одной комнате?
– Насколько они захотят и смогут, – отвечает она. – А пока что смотрите: ваша мать встает и ходит. Она танцует. Может, это не та женщина, которую вы знали, но кем бы она ни была сейчас, живется ей отлично.
По дороге домой я подъезжаю к окну выдачи «Чик-инн» и беру целую птицу навынос. Женщина на выдаче просовывает огромную горячую жареную птицу в окно, предназначенное, как мне раньше казалось, лишь для кофе и пончиков. Следом выдается пакет с сухарями и картошкой.
Идя к двери, я слышу с автоответчика голос Уолтера Пенни:
– Я получил вашу претензию: три тысячи восемьсот долларов за повреждение машины. Она должна быть рассмотрена в ближайшее время.
Я ставлю пакеты и слушаю пока, как он разливается.
– Не забывайте, у вас еще халва в багажнике. Похоже, она послужила балластом, когда этот кретин вас вывозил. О ее возвращении беспокоиться не нужно: раз мы ее выпустили из рук, обратно принять не сможем. Я хотел вам напомнить: оставлять ее в багажнике не следует, там, вероятно, слишком жарко. Да, кстати, вы печенье забыли в лагере – отличные штучки. В чем секрет?
Я больше не выдерживаю, беру трубку и отвечаю:
– Ложка теплой воды.
– Всего одна ложка? – удивляется Пенни.
Я обрываю пустой разговор:
– Где Джордж?
– Джордж жаловался на ранение, и мы его забрали, когда вы уехали, – непохоже было, чтобы его можно было там оставить после случившегося. Как только ему станет лучше, его переведут в более традиционное учреждение.
– А как же соглашение?
– Какое соглашение?
– Которое мы подписали в кабинете директора в «Лодже». Где говорилось, что Джордж не будет направлен в обычную тюрьму?
– У вас случайно нет его экземпляра? У меня, похоже, нет.
Не очень понимаю, какую игру ведет со мной Уолтер, но под каким-то предлогом заканчиваю разговор и тут же звоню адвокату Джорджа.
– У нас его и не было, экземпляра.
Днем я перезваниваю Уолтеру.
– Так если ни у кого нет экземпляра, значит, и соглашения нет? – спрашивает он.
– Долго ему придется сидеть?
– От пяти до пятнадцати. Сошлись на этом.
– Без суда?
– Поверьте мне, так лучше.
– Когда он выйдет, самое раннее?
