От стада в несколько коз, пасущихся на склоне, отделилась одна и встала на тропинке. Оказавшаяся грязно-белой, с куском веревки на шее, преграждала путь и вопросительно смотрела янтарными глазами.
"То крокодил вчера, то осьминог, то коза вот. В жизни животных стало больше, а людей меньше."
Коза, издавая кислый запах, по-прежнему глядела также ожидающе.
— Нету ничего у меня, милая. Не верит. Только деньги вот, — Мамонт разжал кулак, показывая горсть мелочи и несколько темно-желтых бумажек. Моя вчерашняя охотничья добыча — тебе ни к чему. Для тебя я безымянный никто. Хотя я то — самый злодей. И не подозреваешь, что я преступник, что я убиваю и пожираю зверей. Все вы мои охотничьи трофеи, пирожки с говном.
Вблизи дома-времянки из ящичной доски сладковато пахли гниющим деревом, что сразу напомнило курильский поселок. Чайная стояла на периферии этого нового света.
"Лет через сто появятся здесь, на острове, новообразованные фамилии: Кокосов, Папайин (Или просто Папаян?), Арахисов. Может быть Попугаев. Ничем не примечательные фамилии коренных туземцев: Кентов, Чукигеков, Пенелопов. Вдруг — Демьянычев. Новый народ, чьи предки из этой земли взошли. А как, кстати, называется остров, где я сейчас живу? Скоро можно будет спросить."
"А, Мамонт! Не умер еще? — вел он воображаемый разговор. — Не умер, задержался. Живу до сих пор, инфаркт имею. Русские мало живут и рано умирают. Что естественно, это не по-русски- служить своему телу. — А как к нам, зачем? — Вот пришел. Сжечь гимназию, упразднить науки. — Все испуганно смолкают, смотрят. — Цивилизацию развели, мудаки," — ворчит Мамонт.
Прижав к груди кулак с мелочью, добытую в приграничном пункте приема стеклотары, он снаружи обходил чайную. Сейчас он мысленно готовил нравоучительную речь, обращенную к уходящему Чукигеку:
"В молодости обязательно надо делать глупости. Мы, старшие товарищи, тебе в этом хорошо помогли, преуспели. Только тогда, случайно, можно совершить что-то значительное. В принципе- невозможное."
Мамонт, остановившийся на высокой тропинке, стоял вровень с окном. Удивительно, что его еще никто не замечал. Внутри шевелились люди в майках, доносились громкие голоса: "Единоборцы. Мои бывшие подданные."
"Опять водка- увлечение миллионов. Трезвые еще- торжественная часть пока."
— То, что вместе украли, вместе следует и пропить, — доносилось изнутри. Кто-то неузнаваемый блестел там потной рожей. — Таков обычай. И деды наши так жили и прадеды. Не нами заведено — не нам и отменять, — вещал кто-то тоном тамады. — Таковы божьи советы, как говориться. Бог, он так советовал.
"Глаз народа, как говорил покойный Козюльский."
"Столовая райпотребсоюза "Чайная": было написано на вывеске рядом с дверью.
"Лучшая рыгаловка острова. Потому что другой нет", — Готовясь открыть дверь, Мамонт застегнул на груди последнюю оставшуюся пуговицу.
"Очередная сатурналия. Как в старые добрые времена. Жаль, не помню студенческий гимн. Все мы превратимся в гумус. Так давайте, пока не превратились, радоваться жизни. Мой перевод — это он скажет с гордостью. Как у нас с алкоголизмом? — спросит потом. — По-прежнему хорошо?"
Его встретили как-то внезапно негромко, вяло.
— Вот пришел на встречу, — как будто объяснил Мамонт. "Навстречу?" — То есть на проводы.
— …Нет деревни. На том месте теперь море Братское поет, — закончил начатую раньше речь Пенелоп.
"Старые разговоры. Будто кто-то еще не слышал об этом."
Наступило молчание. Среди мизантропов сидели несколько незнакомых. Кента не было. Бросилось в глаза, как постарели оставшиеся мизантропы.
— Вроде, давление скачет, в такую жару и водку жрать, — как-то неуверенно произнес один из незнакомых, самый молодой, лицом похожий на младшего сына из скульптурной группы "Лаокоон".
"Жарко этому стало", — Мамонт заметил, стоящего среди других, мужика с полотенцем на плече, с почти жидкой, цвета говяжьего сердца, рожей. Ее словно залили чем-то, что еле удерживала тоненькая влажная кожа.
"Половой, — вспомнилось из старой жизни. — Виночерпий местный."
— Не надо, — отклонил чье-то равнодушное предложение Мамонт. — Тут, в углу посижу.
Он никогда здесь не был, но почему-то казалось, что он вернулся в прошлое. Он оказался рядом с нагревателем, который в курильской столовой почему-то называли Автоклавой. Оказывается, все здесь сравнивал с той давней столовой.
"Действительно, нехотя вспомнишь и время былое…"
На его столе стоял самовар, рядом с ним- медная скульптура Будды, наверное, сохранившаяся в развалинах Шанхая. Медный кумир будто заменял тут отсутствующий бюст какого-нибудь Карла Маркса. Он да плетенные стулья из ротанга были здесь единственной приметой тропиков. Мамонт одел на голову Будды свою кепку, отчего тот сразу стал похож на алкоголика. "Чай, водка и прочие лакомства."
Отражающийся в самоваре Демьяныч по-старчески мелко жевал беззубым ртом, тянулся к тарелке, покрытым белым пухом и гречкой, черепом. И сидя, он опирался на самодельную клюку.
"Чего ты сел там, рядом с Буддой этой? — заговорил старик. — Давай сюда, наливай!" Демьяныч говорил неестественно громко, как глухой, раздельно выдавливая из себя слова. Белая борода совсем изменила его — вроде это был и не совсем тот же, прежний, человек.
Ни одного веселого человека на этом веселье, конечно, не было.
— Я на свои… Эй, половой! — позвал Мамонт. Подошедший, судя по обиженной роже, не знал, что это такое:
— Чаю нету. Кваса тоже. Пепси-кола есть, пиво "Солнечное", банановое, местное. Ром импортный… Фрукты-овощи вам, конечно, на хер не нужны? — вежливо поинтересовался половой. — А то жаренная картошка есть. Хорошая, на пальмовом масле. Осьминог вареный. Окрошка.
"Окрошка на пепси-коле?"
Появился давно знакомый Мамонту гонконгский бренди, больше похожий на грузинскую чачу, бутерброды с чесноком.
Сзади говорили все громче.
— Обычно в армии все наоборот делается, — вещал Пенелоп. На его буром лице теперь появились глубокие морщины, еще больше выступили каменные скулы и толще стали линзы в очках, зеленоватого бутылочного цвета. За этими стеклами неестественно беспомощно моргали увеличенные глаза в красных прожилках, и только по-прежнему уверенно и зычно звучал пенелопов голос: — В армии все не так. Человек у моря жил- вырос, или, скажем, в мореходке учился- его куда-нибудь в пустыню, в погранвойска. Лесного человека- в горы, горного- в тайгу. Считай, тебе повезло- во флот… Да еще и сразу предупредили. Обычно скрывают, молчат.
Чукигек сидел в позе горбуна, сильно ссутулившись и положив на колени, сцепленные в один кулак, руки. Совсем незнакомый крепкий парень, неузнаваемый без очков.
— В Северный флот, сказали, — заговорил он. — Зимы забыл совсем… Какой сейчас месяц? Прямо сейчас холодно стало. Вот и опять зиму увижу.
— А я зимами не грустил, — сказал Демьяныч. — В старости время быстрее бежит, и лето чаще бывает, и зимы короче. Видно, что ты молодым оттуда ушел.
— Подписку с нас взяли, чтобы никому не говорили о том, что здесь было, — опять заговорил Чукигек. — Не знаю, кто как, а я доживу… До того времени, когда уже никого в живых не останется. Ни тех, кто подписку эту брал, ни тех, кто ее давал… Вас, значит. Может даже книгу об этом напишу. Мемуар какой-нибудь. Конечно, долго ждать придется.
"Ты сможешь, — мысленно сказал Мамонт, — есть у тебя такое… Раньше было слово "задатки".
— Потерпи еще лет сорок — будешь еще стариком, — пробормотал он.
— Ничего, я тоже когда-то думал, что до старости далеко, еще поживу, а сейчас гляжу назад, а вроде никакой жизни и не было, — говорил Демьяныч. Все это время выражение в его глазах не менялось, он будто постоянно прислушивался к боли внутри себя.
— Молодость быстро проходит, старость проходит еще быстрее, — сказал кто-то.
— А таким износившимся как я на земле не место, — все дребезжал Демьяныч. — таких на земле уже не держат. Наверху списывают и выбрасывают на помойку. Какую-то свою, только им ведомую.
"Если душа действительно попадает в потусторонний мир, — подумал Мамонт, — то первым ощущением должно быть ощущение собственной беспомощности, как в детстве. С годами внушаем себе, что мы сильны и значительны, что мы все можем, приходит какая-то нелепая уверенность в себе. Все это, конечно, иллюзия, глупость это."
— Ты молодой, — как будто с обидой бормотал Демьяныч. — Вся жизнь впереди. Ума только не достает.
— Гляди, с рюмки пива старик окосел.
— Бате больше не наливать, — распорядился Пенелоп. — Какой из него теперь алкоголик. Теперь у него колеса вместо водки. Лекарства. Да он не слышит ничего. Глухой, как пень.
Все, только что отводившие глаза, сейчас забыли о Мамонте, галдели все громче:
— …План на рыбу повысили, а где она, рыба? Все вычерпали, все распугали. Рядом с землечерпалкой ходим. На материке с нас смеются.
