Но рабочий день шел своим чередом, дела множились, и я, абсолютно неспособный угнаться за ними, ощущал себя танцором, обхватившим даму в отчаянной и безуспешной попытке поймать ритм или превратиться в кружащегося в бешеной тарантелле безумца; я то двигался механически, с застывшим лицом, имитируя некий степенный немецкий танец, то пускался вприсядку в «казачке» и дрыгал ногами, словно юнец, лишь недавно освоивший первоначальные па чарльстона. Я хватался то за одно, то за другое, пытаясь совладать с потоком дел, и вставал из-за стола лишь в случае крайней надобности: в уборную или почувствовав смутный голод. Тогда я спускался в буфет и, проходя мимо бильярдной, отводил взгляд от зелени сукна на столе, кругами расплывавшейся у меня перед глазами. Впрочем, аппетита у меня не было ни малейшего, а щемящее чувство пустоты вызывалось вовсе не голодом.
Когда я вернулся на свое рабочее место, там уже дожидалась новая толпа просителей, тут же атаковавшая меня, будто замотанного администратора или кассира в его окошечке, — яростно, судорожно и жадно, глядя с достоинством или с неприкрытой и бешеной злобой.
Чем мог я им помочь, утихомирить и удовлетворить? Объяснением, как заполнять учетные карточки? Нет, я понимаю, конечно, что тяжкий труд ниспослан нам Провидением во спасение от голода и холода и, не будь его, само существование наше оказалось бы под угрозой, но до чего же странные формы принимает подчас эта повинность!
Необычность моего состояния настраивала меня на подобный философский лад, и в то же время я по-прежнему слышал шелест коричневой юбки Теи и содрогался от этого звука, как и от грустных выводов о необходимости зарабатывать на хлеб насущный.
Каждую свободную минуту я названивал Tee, но она не отвечала. Прежде чем я сумел с ней связаться, до меня добрался Граммик. Позвонив мне, он сказал, что ему требуется моя помощь на юге Чикаго, где он был профсоюзным активистом на фабрике, изготовлявшей бинты и марлю. Накал страстей там достиг апогея, сравнимого лишь с энтузиазмом диких орд язычников, внявших проповеди миссионера-иезуита и высыпавших из своих глинобитных хижин с желанием немедленно креститься. Мне надлежало так же безотлагательно, прихватив литературу и учетные бланки, мчаться на вокзал Иллинойс-Сентрал и побыстрее сесть там на поезд, чтобы присоединиться к Граммику в облюбованной им в качестве штаба харчевне, сильно смахивающей на кабак, но с доступом туда даже женщин с детьми, ибо работали на фабрике в основном женщины. Трудно сказать, как ухитрялись они производить стерильную продукцию в этом насквозь прокопченном бензинном пригороде, выглядевшем так, словно здесь безуспешно пытались построить Вавилонскую башню, доведя ее лишь до второго этажа, а затем предоставив чернорабочим действовать кто во что горазд, как-то приспосабливая и осваивая помещение.
Тем не менее Граммик в этой обстановке не терялся, направляя потоки, организовывая людей и продвигая их к цели. Твердый и решительный, как Стонуолл Джексон, спокойный и хладнокровный, словно учитель труда у старшеклассников, член конгресса от правящей партии или индус, вознамерившийся покорить мир силой непротивления.
Почти всю ночь мы провели на ногах и к рассвету сделали все необходимое — создали комиссии, сформулировали требования, запустили машину переговоров и согласовали действия фракций. В девять утра Граммик снял трубку для беседы с администрацией. В одиннадцать переговоры были уже в полном разгаре, и поздно вечером мы, выиграв битву, весело поедали сосиски по-венски и кислую капусту в компании товарищей по профсоюзной борьбе. Основная заслуга, конечно, принадлежала Граммику, однако и я испытывал подъем и принимал поздравления.
Взяв свою кружку пива, я удалился в телефонную будку и вновь набрал номер Теи. На этот раз она подошла к телефону. Я сказал:
— Слушай, я говорю из загорода. Пришлось приехать сюда по делу, иначе позвонил бы тебе раньше. Завтра надеюсь вернуться.
— Когда?
— После обеда, наверно.
— А пораньше нельзя? Где ты находишься?
— Бог знает где, не чаю поскорее вырваться отсюда.
— Я в Чикаго пробуду очень недолго.
— Так ты уезжаешь? Куда же?
— Я все объясню при встрече, милый. Завтра буду ждать. Если не сможешь дозвониться, звони прямо в дверь. Трижды.
По мне волной прокатилось возбуждение, будто меня огладили твердой массажной щеткой, и я, зажмурившись, отдался этому приятному чувству — ушам стало жарко, ноги покрылись мурашками. Но уехать сейчас же я не мог. Еще оставались кое-какие последние дела — ведь финал важен даже для победителей. Граммик тоже не мог уехать, не подготовив соответствующую документацию и не подведя итогов. А когда мы наконец прибыли в город, мне пришлось вместе с ним отправиться в штаб — это был подходящий случай представить меня мистеру Эки, довести до его сведения нашу победу и вообще поближе сойтись с начальством.
Эки ждал нас, но не для поздравлений, а для нового важного задания.
— Граммик, — сказал он, игнорируя меня, — так это и есть твой протеже Марч? Марч, — продолжал он, по-прежнему отводя глаза, словно время глядеть на меня еще не приспело, — вам предстоит сегодня уладить одну взрывоопасную ситуацию, причем сделать это надо незамедлительно. Вся загвоздка опять-таки в двойном членстве. Дело это трудное. «Нортумберленд» — › огромный отель, а сколько там наших членов? Очень мало. В таком отеле надо бы иметь человек сто пятьдесят, не меньше.
— По-моему, в «Нортумберленде» нами зарегистрировано пятьдесят служащих, главным образом из числа горничных, — подал я голос. — Но что случилось? Что там происходит?
— Назревает забастовка, вот что происходит. Утром вам раз пять звонила Софи Гератис, одна из этих бунтарок-горничных. Сейчас в бельевой как раз идет собрание. Отправляйтесь туда и остановите их. Представитель Американской федерации труда уже бьет копытом, и желательно поскорее подготовить перевыборы.
— Какова в таком случае моя задача?
— Сдерживать их. Записать к нам в союз и предотвратить бунт. И поторопитесь: гром вот-вот грянет.
Прихватив стопку членских бланков, я помчался в «Нортумберленд» — громоздкое здание с вычурными балконами и маркизами на всех этажах вплоть до тридцатого — над лужайками и зелеными кущами вязов Линкольн-парка.
Я примчался туда в такси. Швейцара возле входа не было, но внушительность здания, сверкавшего медью дверных ручек и щитов с наименованием отеля по обе стороны от дверей, и сами эти двери с зеркальными панелями вертушки, украшенной позолотой монограмм, убеждали, что через вестибюль я далеко не пройду. Я отыскал служебный вход. Преодолев пешком, поскольку грузовой лифт не работал, три лестничных пролета, я услышал гул голосов и крики и пошел на этот шум, кружа по коридорам, то устланным мягкими коврами, то голым, к бельевой, где проходило собрание.
Борьба разгорелась между приверженцами старого союза и не желавшими ему подчиняться, в основном низкооплачиваемыми женщинами-служащими, жестоко обиженными недавним отказом повысить их ставку в двадцать центов в час. Все были в форменной одежде — платьях и ливреях. Нагретые солнцем белые стены дышали жаром, открытая дверь вела в прачечную, где возле своих металлических столов и котлов с мыльной пеной стояли прачки в синих комбинезонах и белых чепчиках. Они требовали забастовки. Я искал глазами Софи, но она увидела меня первая.
— Вот кто нам поможет! Это человек из союза! Это Марч!
Она стояла на бочке, широко расставив ноги в черных чулках, яростная, суровая, бледная, черные волосы убраны под чепчик, но горящие возбуждением глаза кажутся еще темнее обычного. Взгляд ничем не выражает нашего с ней знакомства, и вряд ли кто-нибудь, даже самый проницательный, видя нас рядом, способен догадаться, что мы держали друг друга в объятиях и руки наши сплетались воедино, ласково и трепетно касаясь любимого тела.
С первого взгляда я выделил из толпы друзей и врагов, зачинщиков и насмешников, драчунов, буянов и недоверчивых, смельчаков и скептиков — все они кричали и вопили, поднимая страшный шум. Особняком держался один пожилой мужчина. Весь в белом, словно больничный брат или интерн, с лицом индейского вождя или сошедшего с батального полотна участника битвы при Шенектеди, он желал немедленно и не сходя с места поделиться со мной своим стратегическим замыслом. Среди этого тропического птичьего гама в знойном паре от котлов, не говоря уже об ослепительном солнечном свете, он, казалось, хранил разумное хладнокровие.
— Погодите же! — вскричал я, занимая место Софи на бочке.
Раздались протесты:
— Нет, бастовать сейчас же!
— Выслушайте меня! Это будет противозаконно…
— Какого черта! Сколько можно трусить! Незаконно? А платить нам по полтора бакса в день — это законно? А сколько это выходит на круг после платы за проезд и профсоюзных взносов, считал? Нет, мы хотим бастовать!
