Хаси дрожал, опустив голову между коленей. Он пытался что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Вечно он оказывается козлом отпущения. Он чувствовал запах лекарства и ждал, когда придет добрая собака-ищейка и освободит его. Но ранним утром на этой большой улице не было собак, если не считать раздавленных и утрамбованных в асфальт.
Кто-то положил ему руку на плечо:
— Вставай! Не лучшее место, чтобы здесь спать.
Хаси хотел убежать. От выхлопных газов у него слезились глаза и першило в горле. Со всех сторон из-за стекол открытых автомобилей на него смотрели удивленные лица. Кровь, сочащаяся с его запястья, свертывалась на газонной траве. По обеим сторонам бульвара скопились длинные пробки.
Хаси поднял голову. Полицейский теребил его за плечо:
— Слышишь меня? Здесь спать не положено! Да ты, кажется, ранен?
Вдали завыла сирена «скорой помощи». Какой-то водитель-дальнобойщик выплюнул жевательную резинку:
— Это же певец, тот самый, сирота, что из телика не вылазит! Неужто он превратился в бродягу?
Пошатываясь, Хаси попытался подняться, но не смог: от спекшейся крови левая рука присохла к траве. Он мог бы сказать, что земля впитала его кровь. Его тело превратилось в дерево. Хаси отодрал руку от земли, послышался звук разрываемой кожи. Стебельки травы приклеились к ране.
— Слушай, с каких это пор ты стал бродягой? — громко спросил водитель.
— Давай-ка, пошли! — велел полицейский, тряхнув его за руку.
Из окна грузовика дальнобойщик протянул Хаси журнал и шариковую ручку:
— Послушай, ты не мог бы расписаться вот здесь, на фотке этой блондинки? Вот этой, с вытаращенными глазами и торчащими сиськами.
Водитель вылез из грузовика и сунул журнал Хаси. Тот покачал головой и пробормотал:
— Нет, не хочу, — но гудки машин и сердитые крики водителей, стоявших позади грузовиков, заглушили его голос.
Дальнобойщик послюнявил палец и принялся переворачивать страницы журнала, пока не отыскал и не сунул Хаси под нос фотографию, занимавшую целую страницу:
— Смотри! «Западная девушка с изумительной грудью опускает голову на средневековый инструмент пыток!» Подпишись-ка покрупнее вот здесь, внизу, и я буду покупать твои диски!
Полицейский попробовал было вмешаться и сказал дальнобойщику:
— Полезай-ка назад в машину! Ты разве не видишь, что устроил пробку!
Двое водителей уже вылезли из машин и яростно пинали стоящий посреди дороги грузовик.
— Эй вы, идиоты! Прекратите это делать! У меня полный кузов яиц! — закричал дальнобойщик.
Хаси, не отрываясь, смотрел на фото блондинки. «Как печальна эта женщина с обнаженной грудью», — подумал он.
Один из водителей ударил по грузовику железной кувалдой. Застежки брезента порвались, и несколько яиц вывалилось на шоссе.
Звук сирены «скорой помощи» приближался. Тринадцать высотных башен сверкали в рассветной дымке. Яичная скорлупа прилипла к шоссе. С воем промчалась карета «скорой помощи». Рассмеялся молодой человек в мотоциклетном шлеме. Ветер принес тяжелый запах и перелистнул страницы журнала. Перед глазами Хаси еще раз мелькнуло печальное лицо «западной девушки». Яйца продолжали выкатываться из грузовика на шоссе. Хаси подобрал два яйца и швырнул их в сторону небоскребов. Они разбились о капот какой-то машины, и липкий желток размазался по нему. Когда машина пришла в движение, на ее капоте отражались окна небоскреба.
В оконных стеклах больничной палаты, несколько оживляя обстановку, отражались растения в цветочных горшках. Листья трепетали под потоком воздуха из кондиционера. Какая-то женщина с бледным лицом, чтобы придать горшкам блеск, протирала их смазанной вазелином тряпочкой. Ее ноги просвечивали сквозь фиолетовую нейлоновую ночную рубашку. Просвечивал и перевязанный бинтами живот. Кто-то постучал в дверь, и женщина вернулась в постель. Она прикрыла живот одеялом, накинула на плечи полотенце и сказала:
— Входите, открыто!
Вошла медсестра в сопровождении Хаси. При виде его Нива — а это была, конечно, она — громко закричала:
— Не пускайте его сюда!
Хаси печально опустил голову и показал Нива свое левое запястье:
— Я не сумасшедший, Нива, я наказал себя, я думал об этом всю ночь.
Нива дрожала с ног до головы. Медсестра попыталась увести Хаси. Тот оттолкнул медсестру. Она пошатнулась и схватилась за полку, уронив с нее на пол флакон с дезинфицирующим средством, который при падении разбился. По комнате распространился кислый запах, Нива зажала нос. От запаха у Хаси покраснели и припухли глаза. Он продолжал говорить:
— Понимаешь, я не могу больше оставаться бесполезным. А я знаю, что я бесполезен, я никому не нужен, я никогда никому не был нужен, и тогда мне захотелось самому ни в ком не нуждаться! Но ты же видишь, Нива, я одинок, и, в сущности, никто мне не нужен. Никто никому не нужен. И оттого, что я это понимаю, меня обуяла такая печаль, что я заболел. Но со вчерашнего дня, после того как я выпил немного собственной крови, мне стало немного легче. Мелкие насекомые садились мне на руку, я давил их одно за другим, отчего у меня на руке оставались черные пятна, и подумал, что кто-то задумал раздавить меня, подобно тому как я давил этих насекомых, которые, возможно, воспринимали мою руку как парк. А может быть, считали меня диким животным наподобие льва? Должны же они были понять наконец, что я не бабочка? Понимаешь, существует кто-то, кто хочет раздавить меня, как насекомое, но я не знаю, кто именно, возможно, тот, у кого тело наполнено воздухом, словно огромный шар, возможно, это он и слепил из гончарной глины мою мать — ту, которая произвела меня на свет, а потом бросила.
— Почему ты хотел меня убить?
— Я хотел заставить себя полюбить ту чудовищную вещь, которая мне угрожала.
— Тогда почему не убил?
— Мне было страшно, что если я убью тебя, то раздавят меня.
— Хаси, я ничего больше не смогу для тебя сделать. Тебе лучше было бы некоторое время провести в лечебнице.
Тут появились господин Д. и люди в белых халатах, которые схватили Хаси за руки. Он брыкался и пытался вырваться, забиться в угол комнаты, швырял в этих людей осколками разбитого флакона. Двое санитаров держали его за руки и за ноги. Хаси успел только прокричать:
— Господин Д.! Я все понял: вы — посланник человека, надутого воздухом!
Ему запихнули в рот резиновый кляп, рот заклеили и надели наручники. Ощущение кляпа во рту привело Хаси в состояние паники. Он хотел закричать: «Отпустите меня, я ничего не сделаю, отпустите!», но из-за кляпа не мог выдавить ни звука, доносилось только слабое мычание. Хаси принялся сучить ногами, от боли его лицо исказилось.
Он услышал, что Нива рыдает, а тем временем люди в белых халатах напяливали на него какую-то серую хламиду или, вернее, мешок с длинными рукавами и кожаным поясом. Он услышал, как щелкнули застежки, и понял, что теперь не способен даже пошевелиться. От ужаса Хаси обмочился. «Это что еще такое?» — завопил один из санитаров и принялся бить его по голове.
— Не бейте его! — закричала Нива, порываясь спуститься с кровати. — Ему страшно!
Господин Д. не позволил Нива подойти к Хаси.
— Он не в себе, — сказал господин Д. — Как это ни печально, но безумных приходится связывать.
Хаси валялся на полу под ногами господина Д., и ему были видны только живот и ноги Нива. Живот слегка вздымался под фиолетовой тканью, натянутая кожа подрагивала от судорожных толчков. Хаси заметался, стараясь хоть как-то приблизиться к ребенку. Он изо всех сил старался дотянуться до живота Нива, прикоснуться к нему, но люди в белых халатах подняли его и, словно мешок, закинули себе на плечи.
Пока уносили Хаси, господин Д. пытался успокоить Нива:
— Не печалься, Нива, предохранители перегорели, ему нужно немного отдохнуть, а потом, возможно, снова придет в норму «Нет, он не сможет там отдохнуть, — думала Нива, — в таких местах не отдыхают, он не должен отдыхать!» Обеими руками поддерживая живот, она побежала за Хаси, сдернула с пальца кольцо и сунула ему под смирительную рубашку, прошептав на ухо: «Хаси, это мое кольцо с изумрудом, ты поймешь, ты его помнишь, ты же всегда любил изумруды». Их окружили телекамеры. Сверкали вспышки, слепили прожектора. Камеры фиксировали бледное лицо Хаси, раздутый живот Нива. «Не сдавайся, Хаси! Даже если тебя будут жечь этими лучами, даже если обуглишься, не отступай, Хаси, не пытайся убежать, они тебя снова поймают, продолжай гореть, превратись в изумруд, Хаси, продолжай гореть, пока сам не станешь драгоценностью!» Он повернул голову к телекамерам. В видоискателе увидел тусклую радугу, в которой отражалось его лицо. Он несколько раз повторил в уме: «Это и есть я, мое подлинное лицо: плачущее, изможденное, с кляпом во рту! Это и есть я!» И, обращаясь к своему искаженному облику в видоискателе, подумал: «Где ты был? Где ты был? Я тебя всюду искал!»
