— Что ж, — вздыхает Лера Сергеевна, — пускай перебирается. Мы с Инночкой на моей кровати будем спать, а она на диване. Ничего, устроимся как-нибудь.
— Она, конечно, очень тяжелый человек, — голос у мамы делается бодрей, — требуется немалое терпение, чтобы ее выносить…
— Как-нибудь уживемся, — обещает Лера Сергеевна.
— Я просто считаю своим долгом предупредить.
— Из-за чего нам ссориться? Делить-то нечего…
— Собирай свои бебехи, — говорит мама бабушке. — Пойдешь жить к Лере Сергеевне.
— Как? — не понимает бабушка.
— Очень просто. Будешь спать у нее на диване. И советую тебе воздержаться от дурацких выходок, потому что если и она тебя выставит, то окончишь свои дни в желтом доме, это я тебе гарантирую!
Бабушка садится на сундук, трясет головой и плачет.
— Не плачь, — уговариваю я. — Тебе там даже лучше будет. Знаешь, какой у них мягкий диван? Не то что твой сундук!
— У чужих! — плачет бабушка. — В чужом углу!.. У родной дочери сундука не заслужила… Кто бы мог подумать? Губернатор ручки целовал…
— А когда мы получим новую квартиру, ты поедешь с нами, — обещаю я.
Нет, я не обманываю. Папа все время говорит, что, когда закончится строительство второй секции писательского дома в Лаврушинском переулке, нам дадут там отдельную квартиру.
Папа читает газету. Я стою рядом, прижимаюсь к его боку и тоже немножко читаю: «Об одной антипатриотической группе театральных критиков».
Интересно, в каком театре эта антипатриотическая группа? Лишь бы не в Большом. Нет, в Большом не может быть антипатриотической группы, в Большом должна быть патриотическая группа… Спрошу у Инны.
«Беспачпортные бродяги…» Как тетя Поля… Нет, тетя Поля не бродяга, она у Авровых живет. Что она теперь делает? Наверно, весь сад засыпан снегом… Поливать не надо и клубнику не надо возить на рынок… А Альма? Где сейчас Альма? Наверно, в доме. В такой мороз хороший хозяин не выгонит свою собаку. Если бы она была моей собакой, я бы ни за что, никогда ее не выгнала!
«Собрание московских драматургов и критиков. Константин Симонов… Константин Симонов обрисовал деятельность группы театральных критиков… Он вскрыл приемы и методы, которыми орудовали…» «Литературное подполье…»
Авровы в подполе держат картошку, интересно, что держат в литературном подполье?
«Гурвич, Яцовский, Борщаговский…» Яцовский! Это тот дядя, у которого сын с красной саблей!
«Яцовский, прикрываясь громкими фразами, различными цитатами, пытался оправдать свою антипатриотическую деятельность, юлил на трибуне…»
— А ты с ним дружил… — говорю я.
— С кем? — удивляется папа.
— С этим Яцовским.
— Что ты, маленький! Я с ним никогда не дружил.
— Не дружил? А зачем же ты с ним разговаривал? Целый час стоял и смеялся. И никак не хотел уходить. Прикрывался громкими фразами!
— Ну… — Папа вздыхает глубоко-глубоко. — Я же не знал, что он такой плохой.
Сегодня воскресенье. Николай Петрович обещал повезти нас с Яшкой в цирк. Я сижу на лавочке перед подъездом и жду машину. Никто не гуляет. Погода противная: дождь со снегом и небо серое-серое, как будто уже вечер, а не утро. Ничего, в цирке будет хорошо… Я сижу и жду, сижу и сижу, а машины все нет. И папа никак не выходит. Он хотел спуститься вместе со мной, но мама сказала, что ей необходимо с ним говорить. Наверно, она опять говорит с ним об Агнессе. А может, о Николай Петровиче. Николай Петровича она не любит еще больше, чем Агнессу.
Из второго подъезда выходят Ленька с каким-то другим мальчишкой, я его не знаю. Идут и подкидывают клюшками шайбу.
— Уходи, — говорит мне Ленька, — это наши ворота будут.
— Не уйду, это не ворота, это наша лавочка. И я сюда первая пришла.
— Уходи, а то хуже будет!
— Не уйду.
— Ты давай бей, — советует мальчишка. — Как заедет ей по ногам, так сама убежит.
Я не убегу. Сейчас выйдет папа. И Николай Петрович приедет с Яшкой и с дядей Женей.
Ленька лупит по шайбе и старается попасть мне по ногам. Шайба резиновая и не так уж больно бьет. Даже если и больно, мне все равно. Сейчас из-за угла покажется черная блестящая машина, завернет к нашему подъезду и остановится вот тут, возле самого тротуара. Они подумают, что это за кем-нибудь из правдистов, а это за мной. Я встану как ни в чем не бывало и уеду. А они останутся тут со своими клюшками и со своей шайбой. Пусть!
Ленька с приятелем подвигаются все ближе и все чаще попадают мне по ногам. Я стараюсь сидеть спокойно. Только прячу левую ногу за правую. Я не убегу! Все равно не убегу. Кто-нибудь придет и увидит, что они делают. Почему никто не идет?.. И машина не едет… Неужели они вообще не приедут?
— Ладно, Лень, пошли, — говорит мальчишка.
— Пошли, — говорит Ленька и со всей силы лупит по шайбе.
Его дружок стоит, опершись на клюшку, и смотрит. Пусть не надеется — я не заплачу. Ни за что не заплачу!
— Пойдем! — зовет мальчишка.
Они уходят. Испугались! Они испугались! У меня от боли все как-то смешивается в животе. Ничего, это пройдет… Я держусь руками за скамейку и опускаю голову. Уже проходит, сейчас пройдет…
Папа, наверно, забыл про меня. А может, они с мамой помирились… Раньше они все-таки мирились. Николай Петрович не приехал… Теперь он уже точно не приедет. Ничего. Не нужно мне никакого цирка…
— Не расстраивайся, маленький, — говорит папа. — Наверно, машина испортилась.
— Да, испортилась! — фыркает мама. — Наобещал спьяну и забыл.
— Тебе, Нинусенька, непременно нужно сказать какую-нибудь гадость.
— А то я их не знаю — сегодня познакомилась! Нужен им этот цирк, как собаке пятая нога. Один предлог! Пьянствуют где-нибудь со вчерашнего дня. — Она подымается и выходит на кухню.
Нет, они не помирились…
Вечером я укладываюсь спать, снимаю чулки и вдруг вижу свои ноги: они все черные от синяков, а на правой выскочила вена… Разбухла от крови и вылезла наружу… Мне делается страшно, у меня даже выступают слезы на глазах. Что теперь будет? Только бы мама не увидела! Я поскорей прячусь под одеяло с головой и тихонечко плачу.
Марья Трофимовна раздала нам листочки и велела писать поздравления мамам — с 8 Марта.
«Дорогая мамочка! — пишу я. — Поздравляю тебя с Международным женским днем Восьмое марта».
Надо еще что-то придумать. Что бы еще такое придумать? Все девочки стараются, пишут, одна только Аня Битулева сидит и смотрит в окно — ей не надо сочинять поздравление, ее мама умерла недавно. Взяла вдруг и умерла…
«Обещаю никогда не огорчать тебя и хорошо учить французский». Что еще? А может, хватит? А, вот: «Желаю тебе не болеть и хорошо себя чувствовать». Теперь все. «Света».
— Написали? — спрашивает Марья Трофимовна. — Сдайте мне, я проверю, чтобы не было ошибок. Имейте в виду: у кого окажется больше двух ошибок, придется переписывать сначала.
Пока она проверяет, я достаю из портфеля чистый листок (я его взяла у папы) и пишу:
«Дорогая бабушка! Поздравляю тебя с Международным женским днем Восьмое марта. Желаю тебе здоровья, и чтобы Бог услышал все твои молитвы и сделал так, как ты хочешь. Чтобы папе поскорее дали квартиру и чтобы ты снова жила с нами. Еще желаю тебе счастья. Твоя внучка Света».
— Нина Владимировна, вам письмо! — объявляет Наденька.
Это мое письмо.
— Деточка ты моя дорогая! — говорит мама. — Это мне приятнее всякого подарка. Иди сюда, дай я тебя поцелую, моего лопушка! Есть еще все-таки человек, который меня любит и помнит. Которого не раздражает каждое мое движение и самый звук моего голоса!..
Я знаю: она это говорит нарочно, для папы. Раньше я у нее не была «деточка» и «лопушок»…
Я дожидаюсь, пока она выйдет из комнаты, вытаскиваю из-за сундука мой подарок бабушке: одеколон в таком флаконе, как будто это кисть винограда. Я вчера купила его в галантерейном магазинчике и запрятала за сундук. Мама не знает: папа иногда дает мне мелочь на завтраки или еще на что-нибудь, но я ничего не трачу, я все откладываю. Я хочу, чтобы у меня были свои деньги. Черная касса.
Бабушка, наверно, обрадуется подарку. Я бы очень обрадовалась, если бы мне подарили такой замечательный одеколон.
— А, внученька! — говорит бабушка. — Их нету. В театр уехали.
— Я не к ним, я к тебе. Поздравляю тебя с праздником.
— Какой это праздник? Праздник, ха! Бесовские выдумки! Праздник — это Пасха. Сегодня, внученька, по святцам Тарас-кумошник, чтоб их всех холера взяла!
— Почему кумошник?
— Так говорят. Нашему куму кума.
— Все равно, это тебе.
— Мне? — не верит бабушка. — Кто бы мог подумать! — Она вертит флакон в руках и разглядывает этикетку. — Твой дед, бывало, дарил мне «Коти» и «Герлен». А такую воду давали кухарке.
