— А отец?
— Что отец? Он тоже из органов.
— Откуда ты знаешь?
— Чего там не знать? Он пьяный как начнет орать, не захочешь, да услышишь. Иди домой.
— Нет, я дождусь «скорую».
— Иди, вон ты вся дрожишь. Еще схватишь воспаление легких. Потом за тебя отвечай.
— А ты?
— Катись, тебе говорят!
Скверно человека одного в беде оставлять. И оставаться нельзя. Зуб на зуб не попадает.
Нужно добежать до ближайшей витрины и взглянуть на руки. Скорее, скорее, а то все лампы потушат. Ага, аптека. Ну-ка? Н-нет, лапы красные, скрюченные, кожа сморщилась. Не похоже, чтоб такие несчастные руки стали засовывать в железную дверь.
А вдруг… всякие руки совали, без разбору? Трах! Пальцы разлетаются по цементному полу! Трах! Последний висит на ниточке! Нет, не дам свои закоченевшие лапы. Поглубже в карман засуну. Скорей, скорей бы домой. Хоть бы мама дома оказалась. Хоть бы…
— Мам, представляешь, какой ужас!
— Представляю. Уже десять, а ты шляешься неизвестно где.
— Мам, ты на родительском собрании мать Ларуси видела?
— Не помню. Смотри, пальто промокло насквозь.
— Ну, такая вся общественница, в родительском комитете…
— Не помню.
— Ну, всегда ходит в голубых шелковых платьях и Ларуську за каждую тройку ругает.
— Снимай мокрые ботинки.
— Ну вот, Ларуську ругает, а сама в госбезопасности работала и заключенным пальцы отрывала.
— Слушай, по-моему, у тебя жар. Разувайся немедленно, я чай согрею.
— Подожди, ты не понимаешь. Только представь — огромная железная дверь и беззащитные человеческие руки…
— Прекрати. Откуда ты все это взяла?
— Ларуська сама сказала. И не только это. У них вся квартира такая: будто в ней окаменели стоны, крики, угрозы.
— У тебя больное воображение. Всегда были люди с садистскими наклонностями, иногда они пробирались на такие места, где давали выход своей жестокости. Но они не могут перечеркнуть все то героическое, что сделал народ во время войны и в период восстановления.
— Но теперь их надо самих в тюрьму посадить. Пусть на своей шкуре попробуют.
— Наказать их и лишить твою Ларису матери?
— Она и Ларуську мучает.
— Какая никакая, она — мать. Мать никто не заменит. Иди салат есть.
— С мясом? Нет, я теперь мясо никогда не смогу есть.
— Ладно, ложись. Тебя знобит. Сейчас принесу чай, укутаю тебя потеплее и грелку к ногам положу.
— Не надо.
— Что не надо?
— Не надо грелку. Я теперь грелку всю жизнь буду ненавидеть!
— Ну-ну, спи. Выспишься, и завтра мир покажется тебе не таким мрачным.
Да— а, уснешь тут. Теперь всю ночь будет мерещиться сырое мясо. Куски на прилавках сине-бордовые с желтым мертвым жиром. И мухи. Жуж-ж-жат, с куска на кусок перелетают, выклевывают своими хоботками жир. Чьи-то ручищи в крови мясо перебирают. А-а-а! У ручищ нету пальцев! Никак не закричать! Горло сдавило!
— Ты что, зайчонок? Что ты стонешь?
— Жа-арко…
— Спи, я сейчас тебе аспирин принесу.
— Мам, можно я к тебе переберусь, а то мне страшно спать.
— Ну-ну, спи, я рядышком посижу.
Нет, Пшеничный, не ждала я тебя.
Подумаешь, подвиг — навестить больную одноклассницу. Только у меня, прошу извинить, случайно нет ночного туалета для светских приемов. Рубашенция, видишь, старенькая, на плече распоролась. Впрочем, где тебе увидеть, если одеяло судорожно зажато под подбородком, будто кто собирается его стягивать.
— Чего тебя после Ларуськиного дня рождения Ник. Мих. прямо с литературы в учительскую вызывал?
А— а-а, изволил заметить. Нюхом чуешь, что здесь кроется какая-то тайна.
— Это сто лет назад было.
— Не сто, а только позавчера.
— Иногда один день равен ста годам.
Нет, Пшеничный, никогда тебе не узнать, какая чудовищная пропасть пролегла между мною и теми, кто никогда не слышал о КГБ.
— Корчишь из себя взрослую.
Хочешь знать правду? Зачем тебе? Такая правда превращает человека в сморщенного усохшего старика.
— К Ник.Миху приходила мать Ларуси и накляузничала на нас.
— Почему он только тебя вызвал, а остальных нет?
— Наверно, хотел узнать, что там было на самом деле.
— А что там было?
— Сам же видел, ничего.
— А почему у Ник-Миха такое лицо, будто он лимон проглотил?
— Точно. Я у него такое брезгливое лицо и подергивающуюся щеку только один раз видела. Когда он болел, к нам влезла англичанка замещать его. Cтала устраивать проработки на совете отряда и твердить: «Рыба гниет с головы, с головы…»
— Но, почему все-таки тебя?
— Наверно… Ник. Мих. только спросил…
— Что? Договаривай.
— Не помню. У меня температура 38.
— Не выкручивайся.
— Он спросил, что я-то на этих сборищах делаю? Али у меня там друг сердечный завелся?
— А ты чего?
— Он и не ждал ответа. Просто хотел подцепить.
Интересно, Пшеничный осознает, что впервые со времени того злосчастного урока истории он смотрит прямо на меня? Обычно он не умеет смотреть на человека, то есть не пытается понять, что другой человек чувствует, как воспринимает его слова. А если говорит что-то, то не мне конкретно, а любому: Ларке, Ритке, просто комнате.
— Я тебе Лермонтова принес.
— Спасибо, Пшеничный, у нас есть. Вон четырехтомник стоит.
Неужели моя настоятельная потребность, чтоб смотрели именно на меня — бред больного человека?
— Четырехтомник — это не то. Там нет одной важной поэмки. Открой на 68 странице.
А— а-а, «Сашка» -опять тень Ларки, как тень отца Гамлета. Не знаю, кто из них друг друга провоцирует, но произведения читают одни и те же.
Эх, Пшеничный, Пшеничный, так ты и остался деткой-восьмиклашкой, любимое развлечение которого подсунуть девчонке какую-нибудь фривольную классику и посмотреть, какое при этом у нее будет лицо.
Взгляни лучше на мои руки. Ну, могут ли эти скрюченные пальцы перелистывать страницы со старыми школьными развлечениями?
— Сегодня общешкольное собрание было. Говорили про летнюю практику в колхозе.
— Где этот колхоз находится?
— Где-то в ста двадцати километрах от Ленинграда. Сабск называется. На Сабе реке.
— «Са-абск»… три согласных. Так только кошку можно назвать.
— Там будет не до кошек. За две недели туда отправляют строительную бригаду. Они будут строить бараки с нарами.
— Ты это таким тоном говоришь, будто сам записался в строительную бригаду.
— Может, и записался.
— Думаешь, справишься?
— Дурное дело нехитрое. Освоим.
Как ему хочется, чтоб на него смотрели как на героя. Я же не против. Я согласна. Готова стать восточной рабыней, только бы эти серые глаза не прятались за ресницами.
Ну, пожалуйста, глаза, милые, посмотрите прямо на меня. Не оставляйте меня одну с болезнью и кошмарами. Позвольте уцепиться за вас как за ниточку и выкарабкаться из-под этой раздавливающей тяжести!
— На, возьми расческу, причешись.
— Что, очень лохматая?
— Жуть.
— Забавно, ты всегда носишь с собой расческу. Расческа в футляре — символ твоей аккуратности.
— Чего, нельзя, что ли?
— Почему «нельзя»? Просто рядом с твоей расческой я чувствую себя побирушкой.
Нет, не помогут мне эти глаза. Вон как вскинулся из-за ерундовой расчески. Ларка права — ненавидит он меня,
— Пшеничный, дай-ка руку, я тебе погадаю.
— Выдумала тоже…
Вот две рука, его и моя… Будь сейчас Сталинское время, смогла бы его рука сунуть мои пальцы в дверную щель? А может, она сама превратилась бы в месиво из костей и крови?
— Ну, чо ты там видишь?
— «Юность спокойную, старость достойную, сердцу незлобному мир упования».
Опять зло взглянул. А мои лапы с обломанными ногтями боятся его рук! Вон как спрятались под одеяло!
Ушел. Дверь захлопнулась. Ну-ка, руки, вылезайте. Как вам не стыдно! Вы ведь не живете в то страшное время. И никогда не будете в нем жить. Экие вы глупые: влажные, горячие. Или вы думаете, что боль передается из одного времени в другое?
А вдруг передается? Вдруг это как резонанс, звон одного колокола вызывает гул всех остальных? Ведь если даже простая медь отзывается, то человек-то сложнее. В нем обязательно отзовется боль всех предыдущих веков.
Как же тогда быть со счастьем, которое, как птица для полета?
— Во-от ходють — слуги ей тут кто-то! То звонють, телефон обрывають, то шляються. Никакого Ксении покою…Чо бабка-то за тобой не ходить?
— Она болеет.
— А матка чо по беллютню не сидить?
— У нее ответственная работа.
— Ну-ну, чаю-то принесть? С сушкою?
— Нет. Спасибо. Я потом…
А ведь Ксения ко мне неплохо относится. А что кричит, так это у нее форма существования такая.
Неужели и Ксении — птицы для полета? Нет, пожалуй, Ксения не взлетит, если я не отщипну ей кусочек своего летательного вещества.
— Ты чего в школе не была? Ты же хвастала, что никогда не болеешь?
— Что, Лар, в школе без меня пусто стало?
