Трубка по-прежнему лежит на рычаге криво, напоминая ему о ночном разговоре с Доксиадесом. Пять недель назад. Тогда шел снег, сейчас люди ходят без пальто. Но свет все еще не яркий, никакого сравнения со светом на Тежу.
Пластинка с языковым курсом все еще лежит на проигрывателе. Грегориус завел ее и сравнил голоса дикторов с голосами в старом трамвайчике Лиссабона. Прикрыв глаза, он ехал из Белена в Алфаму и дальше на метро к лицею.
В дверь позвонили. Коврик у двери, она всегда по коврику узнает, дома ли он. Соседка, госпожа Лосли. Она передала ему конверт от дирекции гимназии, пришедший днем накануне. Остальную почту она уже отправила на адрес Силвейры. Что-то он неважно выглядит, озабоченно сказала она. Все ли в порядке?
Грегориус начал читать расчеты, поступившие от дирекции, и тут же посреди чтения забыл о них. В фотоателье он пришел раньше срока, так что пришлось ждать. Назад он мчался чуть не бегом.
Целая пленка с освещенной дверью в аптеке О'Келли. Он все время запаздывал щелкнуть. Три кадра получились, аптекарь был хорошо виден. Взъерошенные волосы. Большой мясистый нос. Вечно съехавший галстук. «Я возненавидела Хорхе». С тех пор как он узнал историю с Эстефанией Эспинозой, взгляд О'Келли начал ему казаться хитрым. Подлым. Как в тот раз, когда он из-за соседнего стола в шахматном клубе злорадно следил, насколько Грегориуса выводил из себя мерзкий звук, с которым Педру поминутно втягивал сопли.
Грегориус поднес фотографии близко к глазам. Куда делся добрый и усталый взгляд, который прежде он видел на широком крестьянском лице? Взгляд, полный горечи от потери друга. «Мы были как братья. Больше, чем братья. Я мог бы поклясться, что мы никогда не расстанемся». Грегориус не находил прежнего взгляда. «Она в принципе невозможна, эта безграничная откровенность. Одиночество через необходимость умалчивать, такое тоже есть». Теперь они снова вернулись, другие взгляды.
«Разве душа то место, где обитают факты? Не есть ли так называемые факты всего лишь обманчивые тени наших повествований, которые мы рассказываем о других и о себе?» — вопрошал Праду. Это можно сказать и о взглядах. Взгляды тоже не присутствуют априори. Они вчитываются. И существуют только как вчитанные взгляды.
Жуан Эса в сумраке приютского балкона. «Не собираюсь быть пожарной кишкой, помпой только того ради, чтобы протянуть пару лишних недель». Грегориус ощутил во рту вкус горячего, обжигающего чая, который он отхлебнул из чашки Эсы.
Снимки дома Мелоди в темноте не получились.
Силвейра на перроне, загораживающийся от ветра, чтобы прикурить сигарету. Сегодня он снова поедет в Биарриц и, как обычно, будет спрашивать себя, зачем он это делает.
Грегориус еще раз прошелся по фотографиям. И еще. Под его взглядом прошлое начало застывать. Память начинала избирать, компоновать, ретушировать, подменять. Самое же коварное заключалось в том, что выпадения, искажения, подмены скоро будет не разглядеть. Кроме памяти другой точки съемки нет.
Предстоял обычный будничный день в городе, где он провел всю свою жизнь. Как его провести? Что с ним делать?
Слова мусульманского географа эль-Эдриси о крае света. Грегориус вынул листы, на которых записал его слова о Финистерре в переводе на латынь, греческий и древнееврейский.
Внезапно его осенило, что он должен делать. Фотографировать Берн. Запечатлеть все, с чем бок о бок он жил все годы. Здания, улицы, площади, которые сами по себе были больше, чем просто кулисы его жизни.
В магазине фототоваров он купил новых пленок и до сумерек бродил по улицам Лэнггассе, где прошло его детство. Теперь, когда он рассматривал их в разных ракурсах с дотошным вниманием фотографа, они предстали совсем иными. Он продолжал снимать и во сне. По временам он просыпался и не мог понять, где находится. Тогда, сидя на краешке кровати, он начинал сомневаться, что отстраненный и оценивающий взгляд фотографа был тем самым подлинным взглядом, который может охватить мир чьей-то жизни.
В четверг он продолжил. В старый город он спустился на фуникулере от Университетской террасы и дальше по направлению к вокзалу. Таким образом удавалось избежать Бубенбергплац. Он отщелкивал пленку за пленкой. Кафедральный собор он увидел так, как еще никогда не видел. Органист упражнялся на инструменте. Впервые с момента возвращения у Грегориуса закружилась голова, и он ухватился за скамью.
Он отнес пленки на проявку. После этого направился к Бубенбергплац с ощущением, что берет разгон к чему-то грандиозному и неимоверно трудному. У памятника он остановился. Солнце спряталось, низкий перламутрово-серый небосвод накрыл город. Он постоял, ожидая, что подскажет внутренний голос: может он коснуться площади или нет. Голос молчал. Ощущение было не таким, как прежде, и не таким, как три недели назад во время его короткого возвращения. А каким? Он почувствовал усталость и повернулся, чтобы уйти.
— Как вам книга «золотых слов мастера»? — Это оказался продавец из испанской книжной лавки. Он подал Грегориусу руку. — Оправдала ожидания?
— Да, вполне, — довольно сухо сказал Грегориус.
Продавец заметил, что ему не до разговоров, и быстро распрощался.
В кинотеатре «Бубенберг» сменился репертуар. Экранизация Сименона с Жанной Моро уже не шла.
Грегориус нетерпеливо поджидал, когда будут готовы пленки. Кэги, ректор, вывернул из-за угла. Грегориус спрятался за стеклянными дверями магазина. «Иногда по моей жене видно, что она больше не выдержит», — писал ректор. Теперь его жена лежит в психоневрологической клинике. Кэги выглядел измученным и, казалось, не воспринимал того, что происходит вокруг. На мгновение Грегориуса охватило желание подойти к нему и поговорить. Но момент быстро прошел.
Наконец пленки были готовы, он сел за столик в ресторане отеля «Бельвью» и открыл конверты. Это были чужие фотографии, не имеющие к нему никакого отношения. Он рассовал их назад по конвертам и за обедом тщетно пытался понять, чего он ожидал, на что надеялся.
На лестнице в своем подъезде его опять настиг приступ головокружения, и пришлось крепко вцепиться в перила. Весь вечер он просидел у телефона, представляя себе, что случится необратимого, когда он позвонит Доксиадесу.
Засыпая, он каждый раз вздрагивал от страха, что погрузится в головокружение или обморок и наутро проснется без памяти. Когда над городом начало постепенно светать, он собрал все свое мужество. Когда появилась медсестра Доксиадеса, он уже ждал у дверей практики.
Грек пришел несколькими минутами позже. Грегориус был готов встретить его раздражение по поводу новых очков. Однако Доксиадес только на мгновение зажмурился, прошел впереди него в кабинет, а там попросил подробно рассказать о новых очках и о головокружениях.
— Не вижу причин для паники, — сказал он. — По крайней мере, на первый взгляд. Но надо провести ряд обследований и лучше всего понаблюдаться в стационаре.
Он положил руку на телефонную трубку, но прежде чем набрать номер внимательно посмотрел на Грегориуса. Грегориус пару раз глубоко вдохнул и наконец кивнул.
— В воскресенье вечером, — сказал грек, кладя трубку. — Лучше этого специалиста не найти.
Грегориус медленно брел по городу, мимо всех мест, которые были ему дороги. Да, именно это слово. Он перекусывал там, где делал это обычно, а потом пошел на дневной сеанс в кинотеатр, где мальчишкой смотрел свои первые фильмы. Картина оказалась скучной, но в зале пахло как в прежние годы, и он досидел до конца.
По дороге домой он встретил Натали Рубин.
— Новые очки! Класс! — восхищенно сказала она вместо приветствия.
Оба не знали, как держаться при встрече. Их телефонные разговоры остались где-то в прошлом, от них остался только отзвук, далекий, как отголосок приятного сна.
Да-да, сказал Грегориус, вполне возможно, что он снова поедет в Лиссабон. Обследование? Нет-нет, ничего страшного, так, рутинный медицинский осмотр.
А у нее застопорилось дело с персидским, пожаловалась она. Грегориус кивнул.
Привыкли ли они к новому учителю, спросил он под конец.
Она рассмеялась:
— Такой зануда, что не дай бог!
Разойдясь на несколько шагов, оба, как сговорившись, разом повернулись и помахали друг другу.
В субботу Грегориус долгие часы занимался тем, что просматривал все свои книги на латыни, греческом и древнееврейском. Глядя на многочисленные пометки на полях, он наблюдал, какие изменения претерпевал его почерк в течение десятилетий. Под конец он отложил небольшую стопку на стол, а потом упаковал ее в небольшой саквояж, который собирался взять с собой в больницу.
Он позвонил Флоранс и спросил разрешения навестить ее.
Оказалось, у нее был мертворожденный ребенок, а несколько лет назад она оперировалась по поводу рака. Рецидива болезни не последовало. Сейчас она работала переводчицей. Она вовсе не была такой усталой и потухшей, как показалось Грегориусу в ту ночь, когда он следил, как она возвращалась домой.
