Второй тайм оказался повторением первого, команда Кундака понемногу впадала в отчаяние, изо всех сил стараясь — на одном конце поля — не оказаться в положении вне игры, а на другом — не давать бомбардиру противника принимать мячи, с надеждой посылаемые ему крепышами защитниками. «Штык» обливался потом, задыхался. Он уже знал по опыту: единственное, чего никогда не удастся понять тренерам, комментаторам и болельщикам, так это то, насколько выматывает игроков девяностоминутный футбольный матч. Сам он мог пробежать за игру 10 000 метров — три четверти просто быстро, а одну, может быть, десятую — со скоростью спринтера и при этом еще резко сворачивать, прыгать, напрягать все мышцы и время от времени бить по мячу. Во втором тайме «Штык» выбегал подальше от ворот, предлагая центровым, когда их прессинговал противник, свои услуги, и в начале второго часа игры сумел-таки перехватить мяч и отдать его Владу, оказавшемуся в этот миг между двумя центральными защитниками. Влад вернул мяч ему, и «Штык», услышав, как Дэнни Бектайв истошно выкрикнул его имя, послал мяч англичанину. Ничто из увиденного «Штыком» на тренировках не подготовило его к мощному удару тыльной стороной ступни, которым Бектайв послал мяч в ворота противника. 1:1.
Темп игры возрос до лихорадочного — теперь команда Кундака рвалась к победе. Однако с полдюжины ударов по воротам гостей не произвели, похоже, на их вратаря-техасца сколько-нибудь серьезного впечатления. На восемьдесят второй минуте «Штык» увидел поднятую за боковой линией поля доску с его номером, 39, и трусцой побежал к ней, уступив место Шавьеру, стареющему испанцу, когда-то игравшему в нападении и забившему немало голов. Кундак похлопал пробегавшего мимо него «Штыка» по плечу, Кенни Хотри набросил ему на плечи толстую стеганую парку. До финального свистка, завершившего матч со счетом 1:1, «Штык» сидел за спиной тренера, подбадривая криками свою команду. Ладно, думал он, его дебют в премьер-лиге мог сложиться и хуже.
В пять часов по радио сообщили результаты сыгранных за день футбольных матчей, однако на этот раз Финн их не услышал. Команда, за которую он болел, победила, а игра футболистов из его фантастической команды, в том числе и «Штыка», сделавшего голевую передачу, оказалась успешной настолько, что позволила ей продвинуться — в воображаемой лиге, к которой она принадлежала, — на пару шагов вперед. Но Финн спал, один в четырехместной палате, где он и останется, пока в «Коллингвуде», отделении для малолетних пациентов, не освободится место.
Роб, дежурный санитар, приоткрыл дверь палаты, заглянул в нее. Внутри было темно: когда пару часов назад Финна привели сюда, Гленис, младшая санитарка, задернула шторы и выключила свет, и теперь один лишь закрепленный на плинтусе синий ночник горел здесь, освещая линолеум, по которому Роб прошел, чтобы присесть на краешек койки. Он слышал дыхание Финна, размеренно втягивавшего в себя воздух. Роб знал: чем дольше мальчик проспит, тем лучше. Иногда просто больно было смотреть, как просыпаются здешние больные, как выходят из беспамятства, единственного состояния, в котором им еще улыбается счастье.
Роб нащупал на запястье мальчика пульс, посчитал его, глядя на часы. Потом приподнял веко спящего. Все было хорошо. Ночью он будет прислушиваться к доносящимся из этой палаты звукам и, если потребуется, даст мальчику успокоительное, которого ему хватит до утра. А уж тогда они смогут начать исследования и решить, что с ним делать.
Бедный малыш, подумал Роб. И о чем только, прости господи, думали его родители?
В шесть Оля возвратилась в номер люкс из похода по магазинам Слоун-стрит и открыла краны ванной. А когда в ванне набралось немного воды, опорожнила в нее три пузырька геля, бесплатно полученного ею в магазинах, посмотрела, как поднимается под струей воды пена, затем вставила в аудиосистему свой плеер, и тот заиграл песни из альбома «Лучшее „Девушек сзади“», ее любимой группы. Оля знала, что эта музыка предназначена для подростков, но ничего страшного в этом не видела — в конце концов, ей самой только-только стукнуло двадцать.
Она швырнула на огромную кровать джинсы и нижнее белье и голышом направилась к ванной комнате. По временам она, раздеваясь в отсутствие фотографа, чувствовала себя как-то неловко. И порой ловила себя на том, что совершенно машинально изгибается и легко улыбается — совсем как перед камерой. Со времени приезда в Лондон она прибавила в весе — три-четыре фунта — и думала, что ей это к лицу. Она была не прочь посмотреть, что сделал бы из ее чуть округлившихся ляжек и бедер хороший фотохудожник. Почему мужчинам так хотелось фотографировать ее, Оля не понимала никогда. Тело у нее было такое же, как у остальных девушек ее деревни, да и у других тоже — у тех, с которыми она познакомилась, начав работать в агентстве. Конечно, все в этом теле было на месте и лишний жирок отсутствовал, но и не более того… Дело просто-напросто в ее молодости, решила в конце концов Оля; в том факте (не так чтобы и ценимом восемнадцатилетней девушкой, какой она в ту пору была), что у нее нет морщин и нигде ничего не висит, что ее ноги и груди, казавшиеся ей самыми обычными, переполняет, на взгляд фотографа, бесценная живая энергия. Поняв это, Оля испытала разочарование — такое, точно ее обманули; ну а кроме того, она, что уж греха таить, стала чуть более тщеславной, поскольку теперь ей приходилось доказывать самой себе, что она не просто молода, но и по-настоящему красива.
Пока самое главное для нее — удержать рядом с собой Тада, как она его называла. Любовники у нее были и раньше, а вот друга — никогда. С первым своим мальчиком Оля переспала, когда ей было всего-навсего четырнадцать лет, а несколько позже ее убедили в том, что она просто обязана давать и главе агентства фотомоделей, и большинству снимавших ее фотографов. Однако Тадеуш Боровски оказался первым мужчиной, который считал, похоже, необходимым завоевывать ее, как будто она обладала неограниченным правом принять его или отвергнуть. Они познакомились на приеме — в Лондоне, куда Тадеуша вызвали из его французского клуба на уик-энд, чтобы он прошел медицинское обследование; Оля была на этом приеме одной из «хозяек», представлявшей автомобильную компанию, на деньги которой прием и проводился. На следующий день Тадеуш позвонил ей, прислал цветы, а когда его новый клуб, английский, пожелал взглянуть на жену-сожительницу-подружку будущего игрока, спросил у Оли, не согласится ли она пойти с ним. Клубу, полагал Тадеуш, нужны доказательства того, что он не гей; на самом же деле Мехмет Кундак просто желал удостовериться, что «Штык» не навяжет ему, женившись, какую-нибудь примадонну вроде бесконечно капризной Жери Шона Миллса.
Оля, ни о том, ни о другом не ведавшая, решила, что «Штык» уже успел влюбиться в нее. И, облачившись в новый костюм, элегантный и скромный, очень постаралась, чтобы мистер Кундак понял, как сильно предана она своему другу. Эта ее любезность и восторженная благодарность, обуявшая «Штыка» после того, как он подписал с клубом контракт, положили начало их роману, и начало страстное. Оля и не знала, что секс может быть таким приятным и частым. Поначалу она видела в Таде лишь еще одну мужского пола ступень длинной лестницы, по которой ей предстоит шаг за шагом подниматься из украинской бедности к комфортабельной жизни в европейской столице. Рыцарская галантность Тада привела ее в замешательство. Она никак не могла понять, что ей делать с его любовью — да и с сумбурными чувствами, которые пробуждала в ней эта любовь.
Сидя в ванне, она подпевала Ли, Памилле и Лизе. Что с ней творится, Оля не понимала, однако происходившее захватывало ее, волновало. Вот, например, кто они — эти люди, к которым она пойдет сегодня с Тадом? Один из них — член парламента? А что это значит? И насколько важно? Ладно, пусть все увидят, как красив ее Тад, тем более что и одет он будет замечательно, — Оля кое-что прикупила сегодня и для него. Ну а если сама она вдруг застесняется своего английского, так на этот случай у нее уже лежит на туалетном столике сумочка, а в сумочке — наилучшего качества кокаин.
Когда Оля выходила из ванны, Софи Топпинг как раз опускалась в свою, стараясь, чтобы на ее недавно вымытые и высушенные волосы не попала вода.
Софи закрыла глаза и представила себе раскинувшийся под зимним небом Лондон. Она вглядывалась мысленным взором в те дома, обитатели которых начинали в эту минуту готовиться к предстоящему вечеру. Джон и Ванесса Вилс находятся сейчас в их особняке с колоннами и лепным фронтоном — Джон скорее всего звонит на какой-то уже заканчивающий работу рынок ценных бумаг, Ванесса, худощавая и одинокая, подкрашивается в огромной спальне… Бедняжка Клэр Дарнли пересчитывает деньги, выясняя, хватит ли их на автобус… Габриэль Нортвуд сидит в своей адвокатской конторе посреди пыли и париков (где он живет, Софи не знала и потому всегда воображала его в окружении перевязанных красными ленточками папок)… Саймон Портерфилд величаво отметает вопросы о вчерашнем самоубийстве в программе «Это безумие», которые задает ему, позвонив прямо на дом, наглец журналист, а одетая в прекрасное сари Индира царственно взирает на него… Р. Трантер покидает свою мрачную, находящуюся где-то за Северной окружной нору… Аль-Рашиды, обратившись лицами к Мекке, опускаются на колени, чтобы ненадолго потревожить Аллаха, прежде чем вызвать своего шофера… Лидер оппозиции Ричард Уилбрехем скорее всего только-только вернулся с футбольного стадиона, где он неубедительно изображал перед фоторепортерами человека из народа…
